Золотой истукан

… Глаза у нее — темные, карие, пушистые косы — яркие, светлые, будто в золото их обмакнула. И платье — цвета коры, в желтых, багровых листьях. Хозяйка дубравы. Точно сейчас из пятнистой дубравы осенней вышла, принесла холодок, и солнце, и тишину. От того холодка, что ли, горит, раскраснелась.

У Руслана руки и грудь тепло и тоскливо заныли. Обнять бы, спрятать ее у себя, тихонько гладить и пьяно и долго молчать, молчать. Неужто своя? Славянка? Нет. Гляди — углы клубничных, вкусных, русских губ вдруг опустились резко, по-чужому. И слышно в ней упрямое, недоброе. Видно, зла и неприступна.

Карие глаза встретились с синими. Точно два янтарных жука сели на два василька. Сели — и сразу отлетели. Она подала Кубрату красный узелок, заговорила с ним глубоким, переливчато густым, текучим, тягуче печальным, местами с перезвоном, холодным и свежим, двойным осенним голосом — словно дальнее долгое эхо лесное ей тут же отвечало.

Старик исподлобья взглянул на Руслана. Отвечал он сбивчиво, устало, неуверенно.

Она закрыла глаза, приложила узкие ладони к вискам. И не то вздохнула, не то со стоном зевнула — будто волчица взвизгнула. Нехотя — ах, идти, не идти, и куда идти, и зачем? — поплелась было прочь. Вдруг остановилась. Обернулась. В сумрачных ее глазах вскипела опасная мысль.

— Эй, человече! — окликнул Руслана старик. — Уснул? Ешь. Мясо холодное ешь. Пей кумыс. Опять мешки таскать.

Руслан прикусил губу. Рассеянно глянул на скатерть, на небо в белых облаках, шатры, телеги. На траву — может, следы остались. Нет. Все истоптано.

— Чудо.

— Потому — Баян-Слу. То есть богатая красотою. Дочь моя, — пояснил он с грустной гордостью. — Ты ешь, сыне, ешь.

— Не похожа на ваших женщин.

— Разные у нас. Говорю, мы смесь. Своих чужим не отдаем, чужих берем. Бабка у меня — из северских славянок. Мать аланка. Жена, от которой Баян, остроготка. Звали ее Брунгильде. По-ихнему это Смуглая Удаль. Кажется, так. А по-булгарски выходит — раньше, то есть давно, пришла, досталась. Я дразнил: «Ты — прежде досталась, теперь мне нужна Сунгильде, пришедшая позже». И женился, — старик с тоской усмехнулся, — на пленной угорке Сунь. Обеих уже нет. Жаль.

Руслан — безнадежно:

— Верно, замужем.

— За князем Хунгаром, господином нашим.

— За князем… — Русич лег на спину, руки сложил под головой.

— Эй, ты чего? Ешь.

— Нет. Расхотелось.

Князь — он везде успеет.

Синь, Облака. Будто прямо в синих, с белками снежными, нежных твоих глазах коршун кружится, стан стережет. Не убежать. Злой коршун, зоркий, меткий. Золотой иволге смерть.

— Угрюма. Хворает? Не скажешь.

— Другого любила. Зарезал Хунгар.

— Зачем отдал, нелепый старик.

— Бек. Хозяин степи. Сам не приехал — нож свой прислал. С ножом обвенчали. Наш род захудалый, слабый. Что дочь — весь род взял в услужение.

— Ух ты! У нас не так.

— Получше?

— Сходятся селами на игрище, брагу пьют, пляшут, поют — тут и жен выбирают, кому какая по нраву.

— Сколько тебе?

— Осьмнадцать.

— Успел?

Покраснел юный смерд.

— Присмотрел было одну.

— Ну?

— Князь упредил. Видал ты ее. Людожирица, Идарова любовь.

Руслан, морщась, прикусил ладонь.

— Заноза?

— Ага.

— Говоришь — у нас не так.

— Голодали. Не до них.

— Ну, дело прошлое. Вставай.

Руслан выгрыз занозу, поплевал на ладони, потер одну о другую, ухватился за грузный мешок — и только вскинул его на плечо, как за спиной, будто это он взвихрил их вместе с мешком, раздались крики, гул, звон и топот.

Сверг мешок с плеча на телегу, глядит — мимо едет черный старик с огромным бубном в черных руках, весь в лисьих и волчьих хвостах, медных бубенчиках. Пасть — до ушей, в ней зубы большим снежным комом, а глаз почти не видать: две искры в грубых морщинах блещут. Позади, выступая из-за холма с каменной бабой, следуют конники в шубах мехом наружу.

— Брось. — Кубрат отрешенно махнул рукой. Дескать, ну их к бесу, мешки. — Рогатку надень. Не то зададут нам плетей. Пойдем. Большой бахши приехал. Главный волхв степной.

— Я уже мнил — не увижу боле Еруслана. Не пытался утечь? И не надо пока. Может, в пути. Наших тут всех тоже гоняли мешки таскать, телеги править. Ну, двое за бугор уползли. А там — заслон. Засекли, горемычных.

— Овечьего сала принес. Спину смажем.

— Вот спасибо. Где разжился?

— Старик в тряпицу завернул. Только молчи. Боится, заругают.

— Чудной старик. Жалеет. Чего это он?

— Сам не пойму.

— Растопить бы.

— Где растопишь?…

— К тому бы костру.

В их печальных глазах ослепительно вспыхивал, бледно сникал колеблющийся свет большого пламени, которое желтым вихрем, закручиваясь от ветра то в одну, то в другую сторону, текуче ложась, внезапно взметаясь разоренным соломенным стогом, судорожно билось возле загона в дикарской пляске.

Подходили воины, бабы, дети. Молча садились в круг.

Что затевают? — подлез Идар под телегу.

— Прибыл главный бакшей, волхв степной.

Словно отделившись от костра обрывком пламени, со звоном возникло в кругу лохматое существо с большим, точно княжеский щит, бубном в цепких руках. Желтые волчьи, лисьи хвосты трепетали, взвивались, как пряди огня.