Золотой истукан

«Но эти стервецы, провидицы, жрецы», — вспомнил Руслан. С чего ни начни разговор: с земли, или с лаптей, которыми топчешь ее, или даже с трещин на пятках, все равно придешь к одному…

— Ума-то палата, да не дают им раскинуть.

— Кто?

— Бог да бек.

— Да, — Карась поскучнел, боязливо повел головой, чтоб поправить на шее рогатку — и кожу чтоб не содрать. — Беку — зачем ему землю пахать. У него… табуны, — Искоса глянул на небо, тихо сказал: — Ну, а бог? Почему он за тех, которые против ясного смысла?

— Откуда мне знать.

— Волхв толковал: богу тоже хочется есть. Кто кладет ему сытную требу, к тому он и благоволит. А где ее взять, жертву жирную?

— Разбогатей.

— Хочу, брате! Хочу. А не могу…

— Дед мой, бывало, нас поучал: «Богат, кто силен, а силен, кто умен».

— Боярин иной — дурак дураком, а толстый. Я вроде неглуп, но никак, хоть убей, не изловчусь раздобреть.

— Выходит, все-таки глуп. Суди об уме по достатку. Легко ли добыть, удержать да умножить.

— Было б чего умножать.

— Пучина к тому добавляет, что от отца получил. Отцу же от деда усадьба досталась. Так и идет.

— Откуда оно повелось? Кто первый и как, милый мой, удачу сумел за хвост ухватить? Почему ему перепало, а остальные остались с пустыми руками? Чем он был пред богами лучше других?

— Был расторопным.

— То есть хитрым и жадным. Ага. Значит, древний наш Род, Хорс, Стрибог и Семарг, из-под которых мы на белый свет глядели и людей судили, и через которых люди сходились с нами или расходились, и кому, честно трудясь, мы несли последний кусок, сами не ели, лишь бы их ублажить, — вовсе и не думали про нас, усталых, смирных, они — за расторопных! То есть за лукавых лиходеев?

В круглых волглых глазах, в губастом, тоже округленном, рту: недоумение, боль, и с нею — страх, как у рыбы, вынутой из воды. И впрямь — Карась.

— Видно, ты верно сказал: мы сброд никчемный, безмозглая сволочь, и нечего нам, остолопам, на счастливых коситься, завидовать им. — Помолчав, проворчал: — Не знаю, как твой, мой дед говорил — раньше, покуда волхвов не развелось, точно клопов, — не угодит если идол народу, зря требу ест, его вырывали и в речку кидали. Неужто правда, а, друже?

— Отстань, Карась! — Устал он голову ломать над этим. Устал от злых богачей, от недобрых богов — их благодетелей. Степь нагнетала в душу сонливость. Пастухам — чем им плохо? Так, может, и надо — бродить наугад, дремать на ходу, пока не помрешь.

…А впереди вставал уже новый рубеж. Полоса голубая. Дым, облака? Нет — идешь, идешь: она на месте, все шире, темнее, сверху — в белых зубцах. Руслан спросил у стража:

— Море?

— Горы, — ответил алан. — Кавказ.

Жутко смотреть. После днепровских порогов впервые встретили лес, и тот, нелепый, черно-зеленой стеною вздыблен над степью. Выше: хребет на хребте, чистый снег, и меж туч — лезвием острым — обледенелый гребень.

Уже зима наверху.

— Там вечно зима, — сказал Урузмаг.

— Это, наверно, и есть край земли. Поди одолей. Немыслимо, чтобы где-то еще, за дикими кручами, ровное место нашлось и люди держались на нем.

— Те, что живут позади диких круч, — усмехнулся алан, — тоже небось, впервые к махине этой приблизившись, судят о ней подобно тебе.

Всюду — камень. Селение в каменных башнях, узких, высоких. Переходили напротив него озорную, узорную, в пене, в крупных, с корову брюхатую, сизых обкатанных глыбах, подгорную речку — повозка, где с присными ехал главный хазарин, резко скривилась… и скинула, гордых, в стремнину. Вопль. Вода — холодна, как в полынье.

Хазар подобрали, вынесли верные конники.

Стучит барабан, дудка пищит. Старые горцы в бараньих папахах, в свитах белых, нарядных, с мечами короткими на животах, встречая — заранее, видно, их известили — грозных гостей, укутали их, украдкой смеясь, озябших и мокрых в черные шубы с прямыми плечами без рукавов, и важно, с почетом, наверх увели. Опять пировать. Всю дорогу от Таны хазары, булгаре — веселые, пьяные.

Горцы в кафтанах и шапках поплоше, обтертых — без охоты к алану: не надо ль помочь. А помочь — не спешат. Он им по-булгарски:

— Друзья, волоките на берег арбу. Ось, видно, сломалась… От самой Таны, стерва, верещала, истерзала мне слух. Кузница где? Ого! Высоко. — И русичам: — Эй, Уруслан, и ты, его приятель, не возьметесь ли ось до ковалей дотащить? Телегу туда не поднять — крутизна да уступы. А? Пройдетесь, на девушек горских насмотритесь. Какая ни есть, а, потеха. Небось надоело: в куче да в куче, точно бараны в гурте. Ну, идете?

Другой бы — плетью хлестнул, и весь разговор. Что значит родство древнее, кровное, общность старых богов. Стой, а при чем тут они? С них — беседу начать, знакомство и только. Мало ли родичей кровных режет друг друга, единому богу молясь. Просто — такой уж он человек. Честный и добрый.

Все — в уступах. Уступами горы, плоские крыши. И поле над полем, уже пустое. Эх! Хлеборобы живут. А то уже мнилось: опричь русичей, на свете сплошь пастухи.