Золотой истукан

— Какой тут народ? — спросил Руслан у алана. — Иберы? — Припомнил, что от Уйгуна слыхал. Вот они, башни крутые. И страшно, должно быть, в них, тонких, высоких, сидеть. Чудится — падают, рухнут сейчас на тебя.

— Адыге. Иберам родня. Те — за горами,

— Тоже хазарам подвластны?

— Все тут подвластны хазарам. И дальним иберам от них достается. Все, да не очень, — мигнул он с угрюмым лукавством. — Законы и вера — свои. Вроде алан адыге: живут племенами, и племена те меж собою в союзе. От буйных булгар, от хитрых хазар откупаются данью.

…Здесь воздух даже на ощупь тугой, чисто звенящий. В груди от него просторно, свежо и отрадно, как от женского смеха. Воздохнешь — и ясно слышишь, как нутро с довольной дрожью жадно всасывает летучую благодать.

Вместо улиц — тропинки вдоль низких оград бело-каменных, а вот и плетень, и кувшины на нем. Всюду женщины моют и сушат кувшины, — люди пьют и едят, как у нас.

Стук да звон. В шапках мохнатых, в ноговицах, чувяках — люд у широких дверей. Заметный народ. Носаты, чернявы. Статны все на подбор. Алан к ним — с важным поклоном. Ось, мол, сломалась. Нельзя ль починить. Озадачены. Видно, некстати явился к ним с делом алан. И прогнать, наверно, зазорно. Совещаются. Экий чудной тут язык — ломкий, шипящий. Пошумев, расступились. Указали место у порога: сидите, не шевелитесь.

Смотрит Руслан — у черной стены распластан на шкуре заросший до глаз, тощий мужик; ноги — в лубках, обернуты войлоком. Возле девчонка сидит с платком на лице: только глаза, длинные, черные, точно кузнечная копоть густая, снаружи. Глянула ими с испугом на пленных, голых до бедер, в цепях, к тому человеку взор отвела — он веки сомкнул — и грохнула чем-то железным по лемеху рядом с его головой.

Очнулся человек, зубами заскрипел.

Тщится не плакать. Пот на выпуклом лбу — точно брызги речные на белом камне. Белый нос уткнулся крючком в искривленные губы. Только задремлет, девчонка — по лемеху ржавому. Кто зайдет со двора, тоже стучит о железо железом. Без того будто звону и грохоту в кузнице мало.

Он со стоном таращит глаза — хворые, впалые. Алые от жгучего дыма, от света углей горящих. Дурные от долгой бессонницы. В них страх и боль. Водит ими по лицам, спокойным, даже веселым, по стенам, неумолимо черным и глухим, пыльному меху кузнечному.

— Это… зачем? — крикнул русич в ухо алану. — Наказание, что ли, такое? — Морщась от чада, от стука и скрежета, хмурый алан подал знак ему смуглой ладонью: молчи. Вздохнул обалдело — не наше, мол, дело.

…Чем же он, бедный, так провинился перед сельчанами — жен, что ли, выкрал у всех, или младенцам пятки отгрыз, — что ноги ему перебили, теперь измываются, вовсе хотят извести?

А девчонка… где ее робость да нежность? Жалость, тревога? В ясных глазах — безмятежность и простодушие. И ни капли сомнения. Кто она — дочь, сестра? А может, жена? У булгар, вон, девчонки тринадцати лет уже замужем. Ей-то он чем досадил? Чистой была, а он подстерег, надругался, — за это и мстит? Не похоже. Рыдала б, стеснялась.

Едва заметит женщину Руслан, пьянеет, немеет, хоть и усталый, голодный и грязный. Живой человек, молодой. Ищет в лицах, бровях и глазах приметы Баян, каждую новую видит через нее. И к этой сперва — с той же меркой, радуясь встрече. Однако теперь, страшной она показалась Руслану. В ней что-то от старой Туснэльды. От веры ее тупой и жестокой: «Так надо».

Кузнецы, раскалив добела концы двух обломков железного стержня тележного, занесли их в клещах над преступником.

…Урузмаг успел схватить юнца за плечи. Аи, глупый! Сиди.

Сейчас зашипит… мясом горелым запахнет…

Два железных куска. Сдвинув их, у излома солнечно-ясные, далее желтые с алым и сизые, они провели с бормотанием ими над ногами в лубках, к наковальне вернулись, и самый большой, бородатый, ахнув, обрушил на стык голубую кувалду. Гром, искры. Молнией блещет ось. На балках — полосы адского света, тени кривые. Будто сюда залетел обрывок грозы, бушевавшей в горах.

И мнилось Руслану — он, обессиленный, потный и бледный, лежит без ног у стены. Ему волосатые темные бесы плющат колени и ступни. Голову. Мозг. Над ним, сторожа, сидит с молотком черноокая тварь…

— Лечение это, по-ихнему — чапш, — сказал Урузмаг, когда русичи, взвалив на плечи готовую ось, ощупью — пальцы б не сбить на ногах, не упасть — спустились по круче к реке.

— Лече-е-ние?!

— Да. Железо целительно. Тот человек — зверобой! Не угодил чем-то Мезитху, адыгскому богу охоты, духу лесному — свалился в горах со скалы. И принесли его к богу кузнечному, имя которому — Тлепш.

— Плешь?

— Кузнец — богу этому жрец. Он скрепляет молотом доли железа: так и Тлепш соединяет сломанные кости.

— А другие… зачем стучали?

— Они — помогали. Уснет — душа улетит, улетит — то ли вернется, то ли забудет.