Золотой истукан

— Ну, и не то, чтоб напасть. Их с челядью — горсть. Всему голова — смерд, вольный пахарь. Спору нет, изнемог он нынче. Но — до поры. Приспеет щедрое лето — опять хозяин себе. Отвалит дань, и боле его не тронь. Да и господский двор, если умом раскинуть, опора смерду в недобрый час. Ругаем Пучину: «Скупой». Верно, что скуп. Однако же — помогает. Взаймы дает, хоть и с двойной отдачей. Негде взять — и тому будешь рад. Даром никто не отвалит. Утек? И его надо понять. Прежде-то сыпал. Брал купу, Добрита?

— По горло в долгах, и старой чади, и Пучине.

— Ты, Еруслан?

— Покойный батюшка наш семян занимал, товару железного. Вернуть не успел. Долг — мой теперь. В закупах числюсь.

— Видите.

— Чего ж тогда бранишь нас с Ерусланом? Собачье, мол, счастье. Не пойму.

— Больно покорны, податливы. Чем славилась издревле Русь? Упрямством. Ни доморощенным, ни пришлым лиходеям не давала спуску. А нынче нас не узнать. Присмирели. Секут до костей, истерзали вконец, измочалили — терпим. Идти к богатому иди, да оглядывайся. Он ненасытный. Всех исподволь посадит на цепь. Как ромеи в Корсуне — пленную скуфь. Бичами, как скот, на жатву погонит. И что? Вчера — ты смерд, сегодня — закуп, должник, а завтра? Холоп. И дети твои… кем вырастут в хлевах чужих?

— Нету детей. Схоронил. И жену.

— Мир праху. Будут еще. А будут — кем будут? Ты думал о завтрашнем дне, о детях да внуках? Должен думать, поскольку, себе на беду, — человек. Это волу — набил брюхо травой, и хорошо, спи, посапывай.

— Изгой, а туда же. Тебе-то что до забот мужицких?

— Эх! Или я двужильный? Забава ли, под стать врагу, в оврагах рыскать? Я храбрился давеча, бахвалился, а честно сказать — туго живу. Пятки сотрешь, покуда зайчишку хилого выследишь. В трясину плюхайся, в снегу подыхай. Опостылело. Хочу к теплу домашнему.

Он тягуче, стонуще зевнул, сказал со скрипучей злостью:

— Хлебнуть бы. Прибуду — до смерти упьюсь. — Помолчав, усмехнулся стесненно: — А толку? Устал. Тошнит. Это, друже, гибель, не спасение. Иное надо искать.

— Кинь поле. Обратно в мир, пожалуй, не примут — отрезан ломоть. Зато князь, я слыхал, привечает изгоев, с охотой в дружину берет.

— Знаю. Таких, кому некого жалеть. Но ратник тоже холоп. Правда, лучше ухоженный. А по мне — легче век в болотах блуждать, чем в палатах кому-то угождать. Строптив. Задирист. Крут. Оттого и со старой чадью на ножах. Спесивых не терплю, скудоумных. Бездушных, завистливых, жадных И бедных людей обижать не люблю. Зверей — обижаю, людей — не могу. А князю служить — только и делать, что смердов безропотных бить. Таких, как ты с Ерусланом.

— Попробуй взропщи. Старая чадь в мирах — боярину оплот, бояре в крепких дворах — тому же князю, а выше княжеской — власти нет. Куда пойдешь с нуждой да жалобой? В Киеве князь, говорят, справедливый. К смерду — добрый, к боярину — строгий. Слыхал?

— Слыхал. Да наш господарь ему неподсуден. Был бы подсуден — может, не смел бы этак чудить. — Калгаст помолчал, пожал плечами. — Или тоже… служил киянину опором, вроде буйных князьков полянских да северских. Нет, друже. Плоха надежда на князей. Меж собою — как псы, против нас — заодно. Придется самим спасать животы.

— Это как же?

— Князь да бояре не дремлют. Знай гнут свое. Пора и смердам очи продрать. Соберутся на требище — надобно вече створить, амбары Ратиборовы проведать.

— Это в Родень-то день?!

— Не пропадать же народу.

— Ох, бога прогневим.

— Наши боги — Хоре да Семарг. Древний Род к врагу переметнулся. Теперь он — дружинный, господский. Вроде Перуна, которому кияне требы кладут. Пускай бояре пред ним трепещут. Да и так ли грозен ветхий Род? Устал. Слаб против чудищ хозарских. Степной-то бог его перемог, видишь, всю землю выжег.

— Не подымутся смерды.

— Небось надоело мякину жевать…

— Оно так. Да удастся ль с дружиной сладить? Крепки отроки, аки дубки. На диво сбиты.

— А мы — из ремней сыромятных свиты? Навалимся скопом, хвосты подожмут. А станут горланить — скормить чертей богу ихнему. Что, жуть берет? Будто сто лет остолопу жить. Хоть жить-то, может, три дня осталось. Так лучше с бранью, по-воински, пасть, чем псом бродячим сгинуть. А вдруг не помрем, расколотим дружину? Тут есть, маломошть, из-за чего шуметь. Терять… что тебе, нагому, терять? А найти, глядишь, чего-нибудь найдешь. Только смелости чуть наскрести. Пойдешь, куда позову?

— Не знаю.

— Вижу, пойдешь.

— Другие как?

— Тучей встанут. Смотри. — Калгаст кивнул через плечо. За ними стаей гусей, неспешно, чуть вперевалку, катились по зыби челны, набитые смердами. Дивно Добрите: народу много, а шуму — почти не слыхать. Так, тихий гул. Но — жесткий, опасный. — Один Неждан осилит пятерых. Люди — что луки, до отказу натянутые. Весь труд — тетиву спустить. Видишь селение на мысу? Причалим. Верных людей посетим, посидим: дело затеяли хитрое, каждую мелочь надо обмозговать. Эй, Неждан? Приставайте.

— Угадал Еруслан, с тобой — заплывешь… — Добрита понурил голову, сунул по давней привычке грязные пальцы в мочало светлых иссохших волос.