Золотой истукан

В больших платках, скрепленных через лоб какими-то обручами, в просторных обтрепанных свитах, они (семь человек) выехали сбоку из-за песчаного бугра, слезли, изможденные, с заморенных коней. В их смуглых лицах, заметил Руслан, в густых, до черных глаз, курчавых бородах, в горбатых носах было что-то знакомое, еврейское.

— Одних кровей, — пояснил всезнающий Сахр.

— Ассалам ваалейкум! — поклонился старший воин с сединой в бороде.

— Ваалейкум ассалам, — ответил Сахр на их языке.

— Дайте поесть. Который день голодаем.

Они жадно набросились на еду.

— Дозор? — полюбопытствовал Сахр. «Покорные богу» переглянулись: говорить правду — не говорить. Но, видно, они не умели лгать.

— От войска отбились, — ответил старший воин. — С Кутейбой поссорились.

— Поссорились?

— Да. Из-за добычи. Мы простые воины, он наместник халифа, все лучшее берет себе. Мы возмутились. Он же отделывается сто тридцать первым стихом двадцатой суры корана: «Не засматривайся очами твоими на те блага, какими мы (то есть аллах) наделяем некоторые семейства». К тому же он северянин из племени Бахила, а мы — Бен иамина, дети юга. Ну, и… — воин безнадежно махнул рукой, не желая вдаваться в невеселые подробности.

Он вдруг перестал жевать, спросил подозрительно:

— Не христиане ли вы? Мы не то что пищу от них принимать — мы должны убивать их, поганых.

— Не христиане, — успокоил его Сахр. — Но и не «покорные богу».

— Будете ими, — заверил воин. — Мы вас тут всех в Туране обратим в нашу веру. Или — убьем.

Воин тупо уставился на Сахра.

— Думай пока, друг любезный, как выжить тебе самому. Куда вы теперь?

— Не знаю. Все в руках аллаха. Сказано — бог творит, как хочет, он свершитель того, что захочет. Видно, будем бродить в песках, пока не умрем. Будем разбойничать, тревожить Кутейбу. Мы хотели напасть на ваш караван, но увидели — много вас, и решили, что лучше договориться по-хорошему.

— Конечно, лучше! — Сахр велел сопровождавшим его слугам и телохранителям отдать бездомным «покорным богу» запасной котел, мешок проса, кувшин топленого бараньего сала.

Бродяги долго благодарили Сахра, затем их старший дал ему добрый совет:

— Хочешь сразу узнать, как настроен к тебе Кутейба ибн Муслим, посмотри на скатерть, когда будет угощать (если будет). Подадут баранину, значит, благоволит. Говядину — недоброжелателен. У нас в путных домах даже слуга считает оскорблением, если хозяин кормит его говядиной.

— Хорошо, учту. Спасибо.

— «Убьем, убьем», — проворчал Руслан осуждающе, когда они двинулись своей дорогой. — Голодный, а туда же… чванится, видишь.

— Да, — вздохнул Сахр. — Всякое вероучение разъединяет людей, провозглашая всемирную вражду.

— А… объединяет их что-нибудь?

— Объединяет. Должно, во всяком случае, объединять.

— Что?

— Общность нелегкой трудовой судьбы, — ну, как проще сказать: одинаковая тяжкая доля и ненависть к тем, кто их угнетает. Вообще-то, насколько мне ведомо, рабство, объединяя людей на основе ненависти к гнету, не сближает их по-человечески, не пробуждает в них сердечной привязанности друг к другу, а наоборот, убивает это чувство. Горе, нужда, бесконечные неудачи ожесточают людей, они черствеют, становятся ко всему равнодушными.

— И все же, — возразил Руслан, — человеческое в них, наверно, сильнее рабского. Вот я в скольких передрягах побывал — и уцелел. Почему? Помогали. Всю дорогу кто-нибудь выручал. И находил для меня словечко теплое. Не все хотели убить…

— Так, — неохотно согласился Сахр.

— А ты — ты-то почему мне помог? Я раб, а ты знатный человек, придворный лекарь.

— Я — знатный? — рассмеялся Сахр. — Не всегда я им был, друг мой. Я круглый сирота. Отца не знаю, матери не помню. Рос на улице. Никто не тратил ни гроша на мою еду, на одежду и на учебу. Я сам добывал себе хлеб руками детскими, сам научился читать, а как — не знаю. Научился случайно, когда чьи-то дети долбили на улице или в саду уроки. Лекарь нанял меня за лепешку собирать целебные травы, сушить, толочь их в ступе, помогать ему возиться с больными, — и я незаметно для себя стал врачом лучшим, чем он. А мог бы стать вором. И не удивительно, если б стал, удивительно, что не стал. В такой дикой среде я рос. Природный ум, видно, помог устоять. Потом я попал в академию. Мне некого и не за что благодарить. Всем, что у меня есть, я обязан самому себе. Конечно, и мне помогали, поддерживали. Но вовсе не потому, что я ничего не умел и из-за этого нуждался в поддержке. Наоборот, именно потому, что умел многое — то есть в обмен на мои знания, на мой труд.