Золотой истукан

— Если коран (мы с ним знакомы) предвечен, это слово божье, а бог не может противоречить самому себе, то как увязать двести пятьдесят седьмой стих второй суры и стихи сто двадцать шестой — сто двадцать седьмой шестнадцатой суры: «В деле веры нет принуждения», «Призывай на путь господа твоего мудрыми, добрыми наставлениями и веди с ними (неверными) споры о том, что добро…» со стихом двадцать девятым сорок восьмой суры: «Мухаммед — посланник аллаха, и те, которые с ним, яростны против неверных»?

И как могло случиться, что коран, ниспосланный в объяснение всех вещей («Нет зерна во мраке земли, нет былинки, ни свежей, ни сухой, которые не были бы в нем обозначены», — сура шестая, стих пятьдесят девятый), упоминает всего три-четыре городка на родине «покорных богу» и не замечает всей остальной земли, других городов и стран, — например, Хорасана, Мерва и Хорезма?

И если коран, как язык бога, вечен, почему он говорит только о делах минувших и не может предсказать событий хотя бы на десять лет вперед, — кроме, разумеется, конца света? Ведь будущее не может вечно жить прошлым.

И еще — если все от аллаха и человек не волен в своих поступках, почему он должен отвечать за свои грехи? Поскольку человек совершенно не волен во всех своих поступках, в том числе и злых, значит, источник зла в мире — сам аллах? Но если бог — источник зла, то в чем же состоит суть божественного благодеяния и справедливости?

И если смысл и цель жизни правоверного — отрешение от всех радостей мира, презрение к земной жизни, терпеливость в нужде, горе и страданиях, довольство ниспосланной судьбой и полное самоуничижение ради блаженства на том свете, то как понимать яростную защиту тем же кораном богатства, торговли с прибылью, войн, грабежей? Совместима ли отрешенность от благ земных с захватом чужого имущества?

Кутейба, припертый к стене, долго молчал, отирая пот, не зная, что сказать, и наконец произнес угрюмо:

— Я отвечу тебе на все эти вопросы… когда приду в Хорезм.

Но один из его приближенных, большой умник, ретивый законник, не утерпел и всего в нескольких словах, определенно и точно, с восточной образностью, изложил суть учения «покорных богу»:

— Праведный халиф Омар говорил: «Мусульмане едят их, покоренных, пока они живы; когда мы умрем и умрут они, наши дети будут есть их детей, пока они живы».

— Понятно, — кивнул Сахр.

Кутейба густо побагровел, зло покосился на излишне прыткого книжника, — куда лезешь, непрошенный? Кто за язык тебя тянет? Брякнул. Книжник догадался, что допустил оплошность, и растерянно забормотал:

— Аллах сказал: «Когда мы отменяем какой-либо стих и повелеваем забыть его, то даем другой, лучший того или равный ему». Сура вторая, стих…

Ему не дали договорить.

Вбежал взволнованный слуга, крикнул Кутейбе ибн Муслиму:

— Господин! Добыча из Согда. Хусейн убит…

Сразу забыв все сто четырнадцать сур корана (кроме четвертой — о добыче), «покорные богу», и вместе с ними — Сахр и Руслан, тихо сидевший дотоле у входа, шумной толпою повалили наружу.

Площадь перед дворцом была запружена повозками, верблюдами, быками с потными вздрагивающими боками.

У подножья каменной лестницы стояла большая двухколесная повозка, на повозке лежал труп огромного воина, накрытый синим плащом. Привязанный к той же повозке веревкой за шею, переминался с ноги на ногу пленный воин. Руслан и Сахр переглянулись: это был старший воин из тех семерых, кому они дали в песках поесть.

— Он убил Хусейна, — доложил один из всадников, сопровождавших караван с добычей. — Внезапно напали горстью с бугра, обстреляли. Мы погнались за ними, этого сбили с коня, остальные ушли.

Сахр, знавший от своих ученых друзей сирийский язык, понимал гортанную речь «покорных богу» и шепотом пересказывал Руслану ее содержание.

— А, Харун, — угрюмо кивнул пленнику рослый носатый Кутейба. — Вот и встретились. Недолго тебе пришлось вести свою войну в Туране. Эй, сгружайте добычу! Складывайте здесь, на лестнице.

Воины положили у ног наместника тяжелый продолговатый тюк, разрезали грубую мешковину. Кутейба ахнул. Перед ним открылся, ярко блеснув, золотой лик прекрасной согдийской богини Анахиты.

И по мере того, как с продолговатых тяжелых тюков, с натугой сгружаемых с арб, спадали покровы из мешковины и войлока и глазам «покорных богу» представали все новые и новые золотые идолы, бухарские боги и богини, в толпе воинов все громче нарастал шум восторга и восхищения. Переговариваясь между собою, «покорные богу» от возбуждения заикались или умолкали на полуслове. Иные падали наземь без чувств. Многие плакали от умиления. Большинство же просто вопило хриплыми дикими голосами, ошалело озирая гору чистого золота.