Золотой истукан

— Кто знает? Все может быть на этой беспокойной земле. Я знаю одно: я сделаю тебя искусным лекарем. Я в силах это сделать. «Нет лучшего дара, чем дар жизни», — говорит Чарака. Вернуть умирающему жизнь — никакой бог не способен это совершить. Сушрута, тоже индийский лекарь, пишет: «Пусть твоим вероучением станет человечность».

— Рождение — страдание…

Болезнь — страдание…

Смерть — страдание…

Присутствие того, кого ненавидим, — страдание, отделение от того, кого любим, — страдание.

Короче, пятичленная привязанность к существованию — страдание…

Так поучал в развалинах древнего храма завернувших к нему из любопытства путников одинокий монах — весь иссохший старик с бритой головой, босой, с шафранно-желтым тряпьем на плечах.

— Сказано в Махавагге: «Из чувства возникает желание, из желания — привязанность, из привязанности — бытие, из бытия — рождение, из рождения возникают старость и смерть, несчастье, скорбь, страдания, унижение и отчаяние». Освобождение от страданий дается полным уничтожением всяких желаний.

Он запел, раскачиваясь, дребезжащим голоском:

Я отрекся от всех желаний,

Отбросил полностью ненависть.

Для меня окончен самообман,

Я истлеваю, догораю.

Я смерть свою жду без страха,

Жизнь покидает меня без радости.

Терпеливо изнашиваю свое тело,

Умудренный, яснопознавший…

— О сокровище на лотосе! Сказано в Тхерагатхе: «Разрывая все связи, обретаешь спокойствие». Железную цепь не зови тяжелой цепью. Не противься злу. Стань сам владыкою своих страстей — и над тобою не будет владык.

— Так-так — Сахр прикусил губу. — Значит, чтобы спастись от страданий, надо отказаться от всего человеческого на земле, а лучше всего — умереть? Но Чарака и Сушрута…

— Сын мой. Не поминай в храме безбожников. Слушай Будду. Он говорил: «Подобно тому, как воды океана имеют лишь один вкус — соленый, так и учение мое имеет лишь один вкус — вкус спасения». Жизнь — страдание, цель жизни — уход из нее, спасение — в загробном мире.

— Ну, этот вовсе… Тьфу! Еще один спаситель… — Руслан встал, махнул рукою, пошел прочь. Он чуть не наступил на большую, как полено, полосатую ящерицу. Она раздулась, угрожающе зашипела. Руслан обернулся. — То-то не очень-то много тут у тебя последователей! Разве что ящерица? Но даже ей, видишь ты, жизнь дорога.

Вслед ему с неясной улыбкой, показавшейся Руслану издевательской усмешкой, глядел из ниши в стене огромный глиняный Будда, под которым и приютился монах.

— А что, неглупое учение, — сказал Сахр, присоединившись к Руслану на пятнистом от редких кустов, серо-желтом плоском берегу Окуза. — Самое подходящее для нас. Мы с тобою достаточно настрадались. Может, плюнем на все, а? Поселимся тут. Разлюбезное дело — сиди, весь день свой пуп созерцай…

— Э, нет! — Руслан стиснул пальцы в огромный кулак. Глаза побелели. В нем давно, как воду в закрытом котле, подогревали ненависть медленным пламенем лжи и обид, — и вот она заклокотала, жгучая ненависть ко всей неправде на свете. — Тут по свету рыщут «покорные богу», хотят меня съесть, а он — «не противься злу». Хватит меня дурачить! Всю жизнь бьют, пинают, гоняют. За что? Нет, хватит. Кто-то должен мне заплатить за мучения.

— Все равно мир не переделать.

— Мир, мир! А я что такое? Мир — я сам. Мне, хочешь знать, дела нет до твоих далеких планет, дайте здесь, на земле, вольно вздохнуть.

— Здесь? Ишь чего захотел! Никогда на этой несчастной планете не перестанут играть в жизнь и не начнут жить по-настоящему. Вечное лицедейство, то смехотворное, то — чаше — кровавое. Видишь эту реку? — Он кивнул на огромный гладкий поток, плавно бегущий перед ними. — Совокупность всех событий, крупных и мелких, происходящих на земле по какому-то, никому не известному, закону, называется историей. История — исполинская река, истоки которой в тумане тысячелетий, устье — неведомо где. Река эта странная, особая, у нее свои, трудно постижимые, причуды. У нее двойное течение. Сверху — пена, дохлые ослы, коряги, щепки, навоз. Сверху — лодки, птицы, лягушки, змеи, пескари, комары, черт знает что. Но все это занимает лишь тонкий, самый верхний слой воды. Главная масса воды — внизу, и крупные рыбы — внизу, а вся шваль — наверху. Так и история. Наверху — все случайное, муть ложных вероучений, суеверия, вымыслы, домыслы, заблуждения. Все это где-то в пути застревает, засоряет мели, отмели, заводи, боковые протоки, пропадает бесследно. А настоящее — в глубине. Истинные знания, мощные водовороты — все, что движет жизнь — в глубине, в трудно постижимой глубине. Ты только начинаешь плавание, посмотрим, куда тебя занесет. А я, брат, ни внизу, ни наверху. Устал мутную воду хлебать, о коряги лоб разбивать. Я — на берегу. Сижу, зеваю, ячменную водку пью, в речку поплевываю. Не желаю в ней бултыхаться. Хочешь — лезь, а меня уволь.

— А дадут ли?

— Что?

— Ну, сидеть, зевать на бережку?

— Приспособимся как-нибудь.