Золотой характер

Уже и село впереди показалось. Хат не видно — только белые клубы цветущих садов и зелень левад. Кажется, слышно, как в яблонивских садах пчелы гудут, и чудится запах вишневого цвета. И еще заметны над садами высокая радиомачта да ветряной двигатель, поднявший в небо на длинной шее круглую, как подсолнух, голову. А над полем струится, точно прозрачный, ручей, горячий воздух. Значит, земля добре на солнце прогрелась.

Прибавляем шагу. Эх, были бы крылья… Вроде посветлело вокруг при виде родного села.

Но что же мне все-таки с сердцем делать?! Так щемит, что хочется самому себе голову откусить!.. Ох, Маруся, Маруся!

Когда пришли в Яблонивку, солнце склонилось уже к Федюнинскому лесу. Степан Левада повернул в свою улицу, а я — в свою. Иду с чемоданом в руках и на обе стороны улицы раскланиваюсь — с односельчанами здороваюсь.

Вот уже и садок наш виден. Прямо бежать к нему хочется. Но не побежишь — сержант ведь, несолидно. А тут еще дед Мусий стоит у своих ворот — жиденькая бородка, рыжеусый, в капелюхе соломенном. Раскуривает трубку и с хитрецой на меня посматривает.

— На побывку, Максим Кондратьевич? — спрашивает.

— Так точно! На побывку! — отвечаю по-военному и спешу побыстрее пройти мимо деда. Уж очень говорлив он. А мне не до разговоров.

Но не так просто отвязаться от Мусия.

— Постой, постой, Максим! — просит дед и, прищурив глаза, к моим погонам присматривается. — Это что, командирские?

— Сержантские, — отвечаю и на минутку ставлю чемодан. — А вы, я вижу, весь двор свой обновляете? И ворота новые и заборы. — На колодец тоже указываю, где вместо деревянного сруба цементный круг стоит.

— Э-э, Максим, — смеется старый Мусий, — и вправду ты давно в селе не был, раз такое спрашиваешь. Всем колхозом решили, чтобы село в порядок привести. Вот и приводим.

Оглядываюсь вокруг. Точно: село вроде новую рубашку надело.

— Ты на свою хату погляди, — предлагает Мусий. — Иди сюда, здесь виднее.

Подхожу к Мусию и за садом вижу свою хату. Но в первую минуту никак не могу понять, что с ней случилось. Не та хата! Ни соломенной крыши, ни зубчатой стрехи. Вот так батька! Нарочно не писал, что хату железом покрыл. Пусть, мол, Максим ахнет от удовольствия.

— Да-а, — покачал я головой.

— Вот тебе и «да», — трясет бороденкой дед Мусий. — А Иван Твердохлеб вон какие палаты вымахал! Посмотри… Правда, женится хлопец. Треба, чтоб было куда молодую жинку привести.

По всем нервам стегануло меня упоминание о Твердохлебе. Схватил я чемодан и ходу. Но Мусий за рукав мундира поймал. Поймал и допрашивает:

— Не спеши, Максим. Скажи, погоны такие, как у тебя на плечах, продаются где-нибудь?..

— А как же. Продаются, — отвечаю.

— По документу чи свободно?

— Свободно.

Чувствую, что начинаю злиться. Но виду нельзя подать. Старый же человек со мной разговаривает.

— Так-так, свободно, значит?

— Да свободно ж! — повторяю ему. — Можете и вы себе купить — хоть генеральские!

Засмеялся дед Мусий ехидненько и уже вдогонку мне колючий вопрос задает:

— А у тебя что, на генеральские грошей не хватило?.. Хе-хе-хе…

Махнул я рукой и зашагал быстрее. Не верит дед Мусий, что из недавнего ветрогона, от которого «все село плакало», сделали в армии человека. Ну и пусть. Поверит!

А дома уже дожидаются Максима. Тетка Явдоха раньше нас добралась к Яблонивке (ясное дело — на машине!) и по всему селу раззвонила, что с вокзала идут Степан да Максим.

На пороге хаты стоит мать и слезы утирает, а отец спешит навстречу.

Обнялись, почеломкались.

— Ну, покажись, який ты став, — говорит отец и по плечам меня хлопает. Широкий, мол.

…Одним словом, приехал я домой. А в хате на столе уже всякая всячина стоит (и когда только успела мать наготовить?). Отец наливает в чарки сливянку, мать придвигает ко мне поближе тарелки с яичницей, салом, колбасой домашней, с капустой, с жареным мясом со сливами. Тут же соленые огурцы, квашеные помидоры, яблоки свежие. Стол даже потрескивает, так нагрузили его.

Мать глаз не сводит с Максима и в то же время приглашает к столу соседку Ганну, которая пришла что-то позычить и не решается переступить порог. Отец охмелел от второй чарки. Говорит, что душно, и открывает окно во двор, а сам небось, думает — пусть все село знает, что к Кондратию Перепелице сын из армии приехал…

После обеда вышел я во двор. Хожу вокруг хаты, заглядываю в садок, щупаю рукой молодой орех, посаженный когда-то матерью мне «на счастье». Даже не верится, что я дома.

Сажусь на порог хаты. На дворе уже смеркается. Первая звезда с неба смотрит, хрущи в садку гудят, мимо ворот коровы с пастбища возвращаются, пыль ногами поднимают. От соседской хаты дымком тянет: знать, вечерю варят. И привычное все, знакомое. Спокойно живут люди. Даже не верится, что такая счастливая жизнь может быть на планете, которая несется сломя голову в бесконечном пространстве, отсчитывает годы, десятилетия, века.

Но что мне до веков? Что мне из того, что Земля — планета, занята только своим полетом? Ведь до любви ей, до сердца моего дела нет!