Золотой Лис

За дверью обнаружилась лестница вниз, освещённая такими же шариками. Стась потихоньку стал спускаться, а Серко слетел уже до самого низа и залился лаем. Стась наконец дошёл до низу — и замер. Это был погреб. Нет, это был ПОГРЕБ! Бочки, бочонки и бочоночки, бутылки в стойке, длинный ряд окороков на крюках, все в пыли, но форму Стась знал очень хорошо, ни с чем не спутаешь. И колбасы. И сыры. И… и… и… Не смотря на слой пыли, пахло всё это свежей едой, а не тухлятиной. Издав воинственный вопль, Стась подскочил к окорокам, содрал с крюков два сразу, один сразу и уронил, а — и наплевать, всё равно Серку отдать собирался. Пёс вцепился в упавшее счастье, прижав уши, взглянул на хозяина — отбирать не собирается? Но хозяину было не до него, и Серко занялся добычей. А Стась вытащил охотничий нож из голенища, торопясь и сглатывая слюну, взрезал пыльную кожу окорока, отогнул, отхватил ломоть розовой душистой мякоти, сунул в рот, отхватил следующий… Некоторое время тишина нарушалась только слаженной работой двух пар крепких челюстей с здоровыми зубами. Подумаешь — горло побаливает, зато вкусно-то как!

— Ну, Серко, теперь не помрём! Как же нам повезло-то, надо же! Ох, обожрался я! Ух! Аж в жар бросило! Теперь бы попить ещё. Вот тут что? Ой, нет, воняет. Не брага, но похоже. Нет уж, лучше водички талой похлебаю. Сейчас костерок разложу неподалёку, котелочек согрею, да попью. Пойдём, а то пыльно тут всё же. Потом прибраться надо, а то так и буду чихать. Но это ж и потом можно, а, Серко? И за другими дверями посмотреть нужно, что там, но это тоже потом. Там, поди-ка, тоже пылища. Эх, как снаружи-то хорошо дышится, не то, что в пыли этой! И тепло на солнышке! Или это я наелся и мёрзнуть перестал? И в сон тянет. Не, больше так жрать не буду, тяжело. Вот ещё травок бы в кипяток каких. Там, поди-ка, и они тоже есть, но не пойду, пыльно очень, аж в носу свербит.

Неподалёку от старой башни пылал костёр, над ним висел на палке котелок. А рядом с костром в безумно дорогом резном кресле с позолоченными финтифлюшками и обивкой из паучьего шёлка сидел чумазый мальчишка с большой синей шишкой на лбу и степенно обсуждал со своим псом перспективы дальнейшей счастливой жизни, периодически вытирая сопливый нос рукой. А руку после этого не об штаны — обойди нас Жнец, не свинья же всё-таки — а как воспитанный человек, об дно сиденья. Там не видно.

До середины Синца просидел Барэк в своей халупе. Жена-то его все глаза выплакала. Сочувствовали им, а то как же! Настоящий мужик староста! Весь удар на себя принял! И когда собрался уходить, всей деревней его в дорогу собирали. В основном — деньги. По клочкам, по ниточкам три когтя набрали. Как раз обоз на ярмарку собрался с пяти дворов, с ним и Барэк пошёл, с сыновьями. Старший сын-то с собой товару набрал — сыру разного, да шерсти козьей, за зиму напряденной, да овечьей непряденой несколько кип. А у Барэка и младшего сына только деньги в поясе. Не торговать едут.

Ах, как хорошо весною в ясный день ехать, не торопясь, далеко-далеко в телеге меж полей и перелесков! Нет ещё летучего гнуса, что так донимает летом и волов и людей, нет и удушливой летней пыли: дорога только-только подсохла, местами ещё огромные лужищи объезжать по обочине приходится, но это ничего, не страшно. Если и завязнет телега в грязи — народу много, вытащат. А привычные запахи деревенские — дыма, хлеба, хлева, молока — остались позади, только телега ещё пахнет домом. Но отойди чуть от неё — и совсем другое носом чуется, дикий, необузданный весенний хмель шибает в голову! И дышится легко и вольно, и кружит голову тот особенный дух, что только весной и бывает. Кажется, что даже видишь — вот он, воздух весенний, голубою дымкою объемлет дальние холмы, подсинивает редкие перелески меж полей, и они будто плывут над землёю, и вот-вот оторвутся от неё и взлетят. И дышишь синевою этой, и надышаться не можешь, и сам весь лёгкий становишься, свободный, звонкий и прозрачный, как перелесок тот, и уже летишь к дымчатым холмам по голубому ветру, как пыльца с серёжек ольховых да осиновых. Недаром месяц Синцом назвали: сплошная синева вокруг, и в небе и на полях, ещё талою водою залитых, а в ней неба синь отражается и множится, и — будто по небу едешь! И странные мысли приходят в голову: вот так бы ехать и ехать — всегда, и чтобы всегда — как сейчас, потому что хорошо, очень хорошо, и вокруг радостные лица, и голоса весёлые, и песню кто-то заорал — не чтобы веселей, а просто орётся глотке его, беспечно и беспричинно, от шалой весенней радости! Потому что домашние заботы позади остались, а новые ещё не начались, они в конце пути ждут, и сейчас получилось время такое — беззаботное! Дорожное время. Едешь себе и едешь, и дышишь, и смотришь по сторонам, а волом и управлять не надо, он и так идёт за телегою, что впереди, чего ему? Даже у Барэка хмарь с лица почти сошла, пока лежал в телеге, да в небо смотрел.