Золотой Лис

Воспользовавшись этим, Шаса быстро пару раз наматывал леску на барабан и вновь впивался в удилище, когда рыба отправлялась прогуляться в другую сторону. На каждом круге он выбирал по нескольку футов лески, однако в полной мере расплачивался за них потом и кровью. Шаса знал, что силы его иссякают. Все чаще и чаще он думал о том, что все это может для него плохо кончиться. Ему казалось, что сердце в его груди превратилось в пульсирующий прохудившийся мешочек, чьи изношенные стенки вот-вот треснут по швам; его позвоночник то и дело пронизывала острая боль. Еще немного, и внутри у него что-то непременно оборвется и лопнет; но он все же собрал в кулак всю силу, что у него еще осталась, дернул за удилище, и рыба вновь уступила.

«Ну, пожалуйста, – упрашивал он ее. – Ты убиваешь нас обоих. Сдавайся же ты, дура».

Он вновь напряг все силы, рванул – и рыба сломалась. Она тяжело перевернулась, словно полузатопленное дерево, сдалась на милость победителя. Всплыла, вяло и обреченно, и голова ее появилась на поверхности так близко от кормы лодки, что Шасе почудилось, будто стоит ему наклонить удилище, и его конец коснется одного из этих огромных горящих глаз.

Она далеко высунулась из воды, обратив к небу свой грозный носовой отросток, и встряхнула головой, словно спаниель, пытающийся вытряхнуть воду, попавшую ему в уши во время купания. Тяжелая стальная постромка со свистом рассекала воздух вокруг нее, удилище сотрясалось и ходило ходуном. Его закрепленный конец, казалось, вот-вот вырвется из паза, а на другом конце бешено плясала леска, выписывая в воздухе замысловатые геометрические фигуры.

Проходили секунды, а рыба все еще стояла вертикально в воде, широко разинув страшную треугольную пасть, и трясла головой из стороны в сторону; это была последняя демонстрация ее мощи, перед которой Шаса был бессилен. Он ничего не мог предпринять. Удилище вырывалось у него из рук; стальная постромка извивалась и щелкала у него перед носом, как кнут в руке пастуха.

Он в отчаянии смотрел, как длинный стержень крюка шатается и дергается в приоткрытой пасти рыбы. Вращательные движения ее головы постепенно ослабляли его, вырывая из трещины в кости, в которой он засел.

– Перестань! – хрипло крикнул он рыбе и попытался опрокинуть ее на бок. Тут же он почувствовал, что крюк отцепился и заскользил по кости, потом опять где-то застрял. Рыба широко разинула пасть, и он увидел, что крюк непрочно зацепился за самый краешек черной твердокаменной пасти. Еще одно резкое движение головы, и он пулей вылетит наружу.

Собравшись с последними силами, Шаса поднялся на ноги. Ему удалось все-таки опрокинуть меч-рыбу на спину; потеряв равновесие, она шлепнулась обратно в море, подняв фонтан ослепительно-белой пены.

– Постромка, – прохрипел он матросу. – Возьми постромку.

Нужно было потянуть непосредственно за стальную проволоку, привязанную к крюку, и рыба уже не сможет сопротивляться.

В течение всего четырехчасового сражения никто, кроме рыбака, не имел права прикасаться к удилищу или леске, чтобы помочь ему. Таковы были жесткие правила спортивной этики, установленные Международной Ассоциацией Рыболовного Спорта.

Теперь же, когда борьба окончилась и побежденная рыба лежала на поверхности, команде разрешалось взяться за тридцатифутовый стальной трос, так называемую «постромку», к которому была привязана леска, и подтянуть рыбу к борту, после чего ей будет нанесен смертельный удар острогой.

– Постромку! – умолял Шаса матроса, который, перегнувшись через транец, руками в грубых кожаных перчатках пытался дотянуться до торчащего конца постромки. Он был у самых кончиков его пальцев.

Меч-рыба мирно покачивалась на волнах; они подбрасывали ее и болтали из стороны в сторону, как обыкновенное бревно.

– Ну, еще разок. – Шаса вновь привстал и поудобнее взялся за удилище. Он осторожно потянул, стараясь не делать рывков. Крюк держался на честном слове, самым кончиком, его острие почти целиком вышло наружу – малейшее сотрясение, и он совсем отцепится.

Второй матрос стоял наготове с острогой, массивным крюком из нержавеющей стали, прикрепленным к отсоединяющемуся древку. Как только этот крюк вонзится в бок меч-рыбы, охоту можно будет считать оконченной.

Верхний конец постромки был уже всего в шести дюймах от руки в кожаной перчатке, и тогда меч-рыба слабо взмахнула хвостом; это было ее последнее, но решающее усилие. Удилище слегка согнулось, как бы отвешивая поклон своему доблестному противнику, и крюк отцепился.

Удилище резко выпрямилось, крюк описал в воздухе дугу и со звоном ударился о планшир «Ле Бонэр». Шаса с грохотом рухнул в свое кресло. Всего в сорока футах от него меч-рыба по-прежнему неподвижно лежала в воде, высунув наружу хребет с высоким спинным плавником. Она была свободна, но у нее уже не оставалось сил уплыть; ее хвост судорожно подергивался, но сдвинуться с места она не могла.

Вся команда, разинув рты, смотрела на нее, пока шкипер Мартин, наконец, не сообразил, что к чему. «Ле Бонэр» дала задний ход и подошла вплотную к поверженному чудовищу.