Золотой лук. Книга I. Если герой приходит

Мне не хочется спать. Проваливаюсь в забытье. Снов нет. Просыпаюсь, иду к костру. Иду, оставаясь неподвижным. Смещается мир, не я. Сажусь у костра. Табунщики отступают, уходят. Они держатся подальше от меня. Раньше я бы обиделся. Огорчился. Что-нибудь крикнул. Теперь я разучился делать все это: обижаться, огорчаться, кричать. Я камень. Я проклят, осквернен. Ко мне нельзя прикасаться.

На огне булькает варево. Набираю немного себе в миску. Мир опять смещается: я ухожу от костра. Сажусь. Зачерпываю. Отправляю в рот. Не голоден, но ем. Не хочу пить, но пью. Не хочу дышать, но дышу.

Камни не дышат? Ладно.

Думаю. О чем? О самоубийстве. Так думает голодный о куске хлеба. Умирающий от жажды — о глотке воды. Нищий — о медяшке. Еще недавно самоубийство представлялось мне путем на остров, к Каллирое. Опасность, радуга, явление Хрисаора… Даже самоубийство у меня отняли. Упади я на меч, радуга окажется быстрее.

Я уверен в этом. Гори огнем, радуга.

Небо. Облака. Подходит конь. Коня зовут Агрием. Рука поднимается сама, без моего участия. Треплет, похлопывает. Ты помнишь меня, Агрий? Прежнего? Да, тебе не понять, что значит быть проклятым. Оскверненным. Для тебя это не имеет значения.

Спасибо.

Солнце проходит по небосводу две трети дневного пути.

Встаю. Беру у табунщиков немного припасов. Мне не нужно много. Мне вообще ничего не нужно, но я беру. Ухожу прочь от шалашей. Развожу костер. Отдельный. Мой. Варю кашу. Ем. Темнеет. Сплю без снов. Просыпаюсь. Смотрю на звезды. Вспоминаю рассказ Алкимена, живого или мертвого. Я камень, меня принесли Персей и Андромеда. Оставили в Эфире у дедушки Сизифа. Ну и что? Камню без разницы, кто его принес.

Солнце. Облака. Агрий.

Еда. Сон. Пробуждение.

Это не смерть. Это не жизнь.

Звук. Новый звук вторгается меж шорохов, шелеста, щебета, топота, фырканья, которые для меня равны тишине. Колесница. Сюда едет колесница. Для камня это ничего не значит. Почему я встаю?

Смотрю.

В упряжке пара вороных. По луговине колесница идет ровно, как по укатанной дороге. Передок и деревянные борта, кажется, потемнели от горя. На них нет украшений. На колеснице — двое в черном. Траурные одежды. Мужчина и женщина. Отец. Мать.

Камень трескается.

Больно. Очень.

2 Это случилось давно

Я не могу сказать им: «Радуйтесь!» Скорее я вырву себе язык.

— Отец. Мама.

Смотрю в землю. Взгляд тяжелее неба со звездами. Мой прадед — Атлант, только это ничего не значит. Я не в силах поднять эту тяжесть. Опускаюсь на колени:

— Я виноват. Мне нет прощения. Я проклят…

— Замолчи.

Сперва мне кажется, что отец кричит. Нет, он говорит тихо, не повышая голос. С опозданием до меня доходит: Главк Эфирский не желает, чтобы его слышали табунщики.

— Ты не виноват.

Это мама. То же она говорила, когда погиб Делиад. Но Делиада я хотя бы не убивал собственными руками.

— Это была случайность, — говорит отец. — Роковая случайность.

Хочу возразить. Жестом отец не дает мне себя прервать. Он стоит напротив, но по-моему, он стоит на вершине лестницы. Пять мраморных ступеней, да. Я вижу их.

— Случилось то, что должно было случиться. От твоей руки или от чьей-то другой, неважно. Мы с матерью так и будем стоять перед тобой, Гиппоной? Может, пригласишь нас к костру?

Я не понимаю, что происходит. Чего хочет отец. О чем спрашивает. Память, пробудившись от каменного сна, подсказывает: три года назад мать твердила мне о том же, о чем сейчас я слышу от отца. Тогда я решил, что ее рассудок помутился от горя.

Встаю. Взмахиваю рукой:

— Прошу к моему костру. Разделите со мной мою скромную трапезу. Если, конечно, вы не опасаетесь скверны…

— Трапеза? Разделим, — отец спокоен, словно речь идет о торговых делах. — Скверна? Если она есть, разделим и ее. Если нет, тогда и беспокоиться не о чем.

Идем к костру. Табунщики жмутся поодаль. По дороге я замечаю в руках матери большую корзину, плотно закрытую плетеной из лозы крышкой. Мама заботится обо мне? Или о себе с отцом — чтобы не есть мой грязный, мой кровавый хлеб?

Садимся вокруг костра. Некоторое время молчим.

— Это случилось давно, — отец бледен. Голос его впервые срывается. — Четверть века назад. Сразу после нашей свадьбы…

Главк Эфирский откашливается. Голос его становится прежним.

3 Я родной

Это случилось после свадьбы Главка и Эвримеды. Это случилось за три года до рождения Алкимена.

Это случилось, будь оно проклято.

«Горе тебе, Главк, — возгласил жрец из храма Зевса Тройного. В тот день жрец носил белые одежды, служа Зевсу Высочайшему. — Великое горе!»

Главк с женой молчали, ожидая продолжения. Молчал и Сизиф: он явился в храм вместе с сыном и невесткой. Все трое глядели в пол, словно надеялись высмотреть там пути к бегству.

«Главк Эфирский умрет бездетным! — продолжил жрец. — Такова воля владыки богов и людей».

Было видно, что участь дурного вестника его не радует. Но жрецу не оставили выбора.

«Богов не обмануть», — задумчиво произнес Сизиф.

Жрец кивнул:

«О да, богов не обмануть».