Золотой обруч

Потом они обрядили труп и пропели над ним несколько псалмов, причем одна выводила мотив высоким, другая низким голосом. Лесник стоял в ногах у покойника и думал о смерти, об охоте на волков и водке.

Потом лесник с женой ушли домой, и Марет осталась одна со своим сыном.

Она села на низенькую скамейку рядом с покойником и неподвижно, долго глядела ему в лицо. Огонь лампы чуть дрожал, и кругом было тихо. Глаза Марет были словно кровавые раны и больше не источали слез. Она лишь сосредоточенно глядела в лицо сыну, словно стараясь навсегда запечатлеть и сохранить в сердце его черты. Это было последнее богослужение ее любви, более глубокое и потрясающее, чем все прежнее. Оно превышало границы человеческих сил.

Так она бодрствовала всю ночь. Но перед рассветом глаза ее сомкнулись от крайнего утомления. И она увидела сон. Но сон этот был такой короткий и страшный, что она, испуганно проснувшись, смогла припомнить только одно мгновенное видение.

Это была насмешливая улыбка на черном лице покойника!

Марет вскочила и начала молиться так, словно дело шло о спасении ее души. Она молилась всем небесным силам, молилась непрестанно и долго, дрожа на каменном полу.

На следующий день лесник снял мерку с покойника и смастерил гроб. И еще через день — в воскресенье — они вместе отвезли покойника на лодке к церкви, чтобы там опустить его в могилу.

Когда это было сделано и лесник с женой ушли, Марет ничком легла на свежую могилу. Она больше не плакала и не вздыхала. Только пальцы ее медленно зарывались в сыпучий песок, а лицо, глаза и рот ее касались влажной земли. Она вдыхала запах ее, казалось исходивший из глубины могилы. Она сама словно превратилась в землю, в окаменелую могилу, лежа, как в прахе, под своей черной шалью.

Это было горе матери, глубочайшая из всех земных горестей. Оно исходило из материнского сердца, самого горячего, что только есть в мире. Для выражения этого горя больше не было ни слов, ни слез.

Когда она наконец подняла голову, она увидела на ближней скамейке человека в солдатской шинели, бессильно свесившего на колени черные руки. Лицо солдата было желтое, а грудь впалая. Марет не знала этого человека, но он тихим, хриплым голосом заговорил с ней:

— Я услышал, что он умер. И я пришел взглянуть на него. — Говоривший умолк ненадолго и закашлялся. — Когда мы расстались, оба мы надеялись выздороветь. Мы хотели еще раз начать жизнь сначала. Все было у нас еще впереди. — Он снова умолк, не ожидая, впрочем, ответа на свои слова. Потом опять заговорил: — Но теперь все кончено. Он опередил меня. Меня грызет какая-то неведомая болезнь, словно отрава. А с ним что было?

— Он был ранен, — ответила Марет, и на глазах у нее снова выступили слезы.

— Ранен? — удивился незнакомец. — Раны его давно уже зажили. Они не могли повредить ему. Только на левой щеке остался ожог, но и он был не тяжелый.

Теперь Марет узнала собеседника. Ведь это тот самый человек, который принес ей кошелек Якоба. Она поднялась на ноги и спросила с удивлением:

— Значит, в больнице у него не было ран на коленях?

— Нет, не было.

— И лицо не было черным?

— Нет, только на виске и щеке осталось лиловое пятно.

— Господи боже, — выдохнула Марет странно упавшим голосом. — Что же это значит? — прошептала она. — Раны на коленях и обгоревшее лицо — где это с ним случилось? Кто ранил его?

Но незнакомец ничего не ответил. Он сидел, странно поникший. Костлявые руки его были неподвижны. Потом он произнес словно про себя:

— Теперь могла бы начаться жизнь, но уже поздно. Я хотел жениться, но у меня нет больше радости жизни. Я хотел дать жизнь детям, но у меня больше нет сил. Теперь уже поздно.

Он снова умолк. Уже смеркалось. Оголенные деревья подымали свои ветки, словно пучки розог. Кругом стояла мертвая тишина. И незнакомец снова заговорил:

— Я вижу иногда мертвых, бесчисленное множество мертвых. Они больше не двигаются, не думают, не страдают. Все кругом тихо, темно, всему пришел конец. И тогда я не знаю, для чего я жил, боролся, страдал.

И через минуту он добавил еле слышно:

— Потому что все равно настанет ночь, великая, необъятная, непробудная ночь…

Голос его упал до шепота и умолк.

Марет, шатаясь, вышла из ворот кладбища и зашагала, сгорбившись так, что ее едва можно было различить в вечерних сумерках. Она сошла на берег реки, столкнула лодку в воду и села в нее, но грести не смогла. Вся сила ее вдруг пропала, руки, которые так долго гребли веслами, стали вдруг немощными. Она почувствовала, как лодка поплыла по течению, но не в силах была поднять руки с рукоятей весел, к которым склонилась всем телом.

Мысль ее застыла. Она была словно камень, тяжелый, холодный и неподвижный. Целые века могли промелькнуть, словно мгновение, при созерцании этой мысли. Это была тупая, бессмысленная мысль:

«Кого, кого я любила, кого похоронила, кого оплакивала?»

Но Марет не получила ответа.

Она миновала свою лачугу, медленно скрывшуюся позади, но не шевельнулась. Лодка и вода казались неподвижными, а дом со своим оголенным деревом медленно проплыл мимо. Все дальше, все дальше в ледяной застылости…