Золотой обруч

Некоторое время слышалось только поскрипывание колес удаляющейся телеги да шорох льна. Поодаль старый батрак, высоко вскидывая сноп, сбивал коробочки. Кохкваская Лена, работавшая рядом с Юули, сказала:

— Слышь, тебе письмо прислали.

— Еще чего, — через некоторое время ответила Юули. — За всю мою жизнь никто мне писем не слал. Да и писать некому. Тоже мне разговор.

Она казалась почти раздосадованной. И под знаком этой досады прошел весь день.

Под вечер поднялся ветер и быстро погнал тучи. Прямиком через поля Юули отправилась домой. Ее все еще не покидало чувство, будто ей причинили какую-то обиду. Хмурая погода и утомительный рабочий день, оставшийся позади… Но, кроме этого, ее еще что-то тревожило. И она поняла: письмо.

«И чего только не болтают люди!» — почти с горечью подумала она. Ведь у нее не было ни родственника, ни друга или знакомого, который мог бы написать ей. Кто знает, может, старик Пульсти еще где-либо повторил свою дурацкую выдумку… Теперь все чешут языки. И почему люди не могут оставить в покое бедного человека, который никому не мешает!

В дурном настроении Юули наконец пришла домой. Да и тут мало что могло порадовать ее. Жили в хибарке на склоне холма две женщины, одной за пятьдесят, а другой без малого тридцать. Словно две рабочие пчелки, которых миновали все радости жизни. А впереди все то же: дни приходят и уходят, а глаза видят и руки делают одно и то же. На течение собственной своей жизни женщины меньше обращали внимания, чем на жизнь коровы и двух овец, ютившихся тут уже, в другом конце хибарки.

Вот она, тетка Анна: серые глаза на угловатом лице, сурово поджатый рот и загрубелые от вечной работы руки.

— Что там слышно на селе? — спросила Анна по привычке, собирая на стол скудный ужин.

— Ничего, — рассеянно ответила Юули и добавила: — Говорят, умер заведующий Лээвиской маслобойней.

— Умер, вот как! Подумать только! А холост он был или женат?

Но и Юули не знала этого. Покойник был вообще далеким, незнакомым человеком, не возбуждавшим особого интереса. Да и то сказать, умирают и холостяки и женатые.

В комнате уже давно погасили огонь, а Юули все еще лежала с открытыми глазами, давая отдых усталому телу. Ветер шумел в ветвях старой черемухи, росшей возле хибарки, и корова ворочалась за стеной. Девушка по-прежнему испытывала смутную тревогу. А где-то подспудно продолжала щемить душу мысль об этом письме.

Пустая это была болтовня или за этим все же что-то крылось? Кто мог написать ей? Но Юули даже тетке не решалась открыть причину своей тревоги. Бог знает, что еще подумает или скажет…

Пожалуй, Юули и сама забыла бы о письме, если бы ей на следующий день снова не напомнили о нем. Но это случилось уже на хуторе Паяри, где она в тот день работала.

В обеденный час туда забрел Юхан Холдре, слегка прихрамывавший плотник. Хоть его и называли плотником, Юхан мастерил все, что придется, начиная от черенка трубки до колодезного журавля. Юхан был человек среднего роста с обвислыми усами и добродушным выражением лица. Кто знает, в силу ли своей профессии или из-за своей хромоты Юхан склонен был к философии. Он не чуждался, правда, людей с их радостями и заботами, но не прочь был и поразмыслить обо всем в одиночестве. Переходя из одной деревни в другую, он имел возможность наблюдать жизнь и людей и делать свои выводы.

Юхан сидел в людской и вместе с другими пробовал самогон, когда Юули случайно прошла мимо.

— А я и не знал, что фамилия твоя Раудсепп, — сказал Юхан, взглянув на Юули.

— А что тебе за дело до этого? — мимоходом ответила Юули. — Помешала тебе моя фамилия?

— Нет, что ты! Фамилия как фамилия! Только когда впервые прочтешь на письме или услышишь, то удивление берет; всю жизнь прожил бок о бок с человеком, а не знал, как его фамилия!

Это уже привлекло внимание Юули.

— Где, на каком это письме ты прочел мою фамилию?

— В волостном правлении, где же. Тебя там письмецо дожидается. И уже не первый день!

— Что за вздор! А кто тебе сказал, что письмо именно мне?

— Ну, сначала-то и не сообразили, что тебе. Но когда уже куча народу повидала его да когда и по волостным спискам справились, то выходит — письмо все же тебе.

— Враки!

— Ну и недоверчивая же ты! — рассмеялся Юхан. — Говорю, тебе, своими глазами видел. Конверт продолговатый, розовый, а на нем большущими буквами: «Госпоже Юули Раудсепп, Вастсемаа». И следов мушиных порядочно.

Тут уже волей-неволей пришлось поверить, хоть было в этом и что-то оскорбительное. Как же, валяется письмо на столе, все на него глаза пялят, а мухи гадят…

— Чего же ты не захватил письмо, если видел? — заносчиво спросила хозяйская дочка Тээле, повернув к Юхану кудрявую голову.

— Как станешь вмешиваться в чужие дела? — развел Юхан руками. — Да и не знал ведь я, что попаду сюда. Но писулька тебе, Юули, адресована, что верно, то верно.

— Что ж, принеси его, коли не терпится! — бросила Юули, сама не понимая, в шутку или просто с досады, и хотела выйти из комнаты.