Золотой петух. Безумец

Это был тот самый священник, который причинил столько хлопот Салману, а теперь, узнав об его аресте, проникся к нему жалостью. Впрочем, он сожалел не о том, что в лице Салмана общество потеряло замечательного деятеля, а просто сетовал на то, что пострадал еще один армянин. Священник был не злой человек, и если он поступал наперекор Салману и мешал ему, то только потому, что считал светское обучение делом греховным. Родился он в крестьянской семье, в детстве кое-как выучился грамоте в монастыре св. Иоанна; он обрабатывал землю, но хозяйство у него не ладилось; он обнищал и ушел в чужие края искать счастья. Не повезло ему и на чужбине. Одно время он был содержателем кофейни в городе Ване, но дела его там шли плохо, он нес убытки и спустя некоторое время без гроша в кармане вернулся в родную деревню, где, не находя других средств к существованию, сделался священником.

Кроме Томаса-эфенди, в гостях у священника был и сельский учитель — небезызвестный дьякон Симон, зять священника, считавший себя весьма просвещенным человеком (таким он слыл в глазах крестьян), но больше всего он гордился тем, что доводился зятем священнику.

Разговор шел о сегодняшних событиях в доме старика Хачо, повергших в ужас всю деревню и сильно встревоживших священника.

— «Осел воду возит, а кобылка хвостом машет», — продолжал эфенди, — так уж повелось на свете, так и будет всегда; то, что установлено богом, человек не волен менять. Одного бог создал господином, другого тружеником; один трудится — другой ест. Если не будет землепашца, не сможет прожить и тот, кого он кормит. Турки защищают нас своим мечом, а мы должны кормить их. Бог дал в руки турку меч, а армянину — заступ. Один не может заменить другого.

— Это верно, — поддакнул священник, перекрестившись, — то же самое говорит господь наш Иисус Христос в святом евангелии: без божьей воли даже листок с дерева не упадет и ни один волос не побелеет на голове человека. Все в руках божьих.

— Истинная правда, — подтвердил дьякон Симон, осеняя себя крестом.

Потом они заговорили о том, что война усугубила тяжелое положение крестьян. Священник, смотревший на обнищание деревни как на бедствие, затрагивавшее его личные интересы, жаловался, что налоги стали непосильными для народа, а доходность крестьянского хозяйства сильно упала. То немногое, что остается у крестьян, забирают курды, поэтому священника плохо вознаграждают за труды: свадьбы, крестины и похороны ему приходится совершать почти задаром. У него много должников, но они или обманывают его, или вовсе не платят, потому что им нечем платить. Впредь он дал себе слово: пока не получит вознаграждения, не будет больше ни венчать, ни крестить, ни хоронить. Он такой же человек, как и все, и тоже хочет есть.

— Батюшка, — сказал эфенди деловым тоном, — я знаю крестьян лучше вас. «Бог даровал крестьянину только душу, но и ту ему нелегко у него отнять. Только когда посланец бога, ангел с мечом, становится у изголовья крестьянина, он расстается с душой». Это должно служить нам назиданием. Если крестьянина не испугаешь «святой палкой», он не даст денег. Приготовьте список ваших должников, дайте его мне, я поручу это дело одному из моих стражников, и вы получите все сполна.

— Благослови вас бог, да продлит он вашу жизнь, — сказал священник, — список у меня уже готов.

— А ну-ка, прочтите его, послушаем.

Священник вытащил из-за пазухи пожелтевшие, засаленные, грязные листы бумаги, которые он постоянно носил при себе. Это была своего рода счетная книга. На четырех страницах крупными буквами, вкривь и вкось, были написаны фамилии должников. Поднеся бумаги к глазам, он попытался прочесть, но не смог и передал их грамотею Симону.

— Ну-ка, дьякон Симон, прочти, у меня глаза что-то плохо видят, — сказал он.

Дьякон Симон взял листы, откашлялся, почесал затылок, выпрямился и, поднеся их к лицу, начал читать заунывным голосом, словно тянул псалмы:

— «Крестил дочку хромого Мыко, он остался должен пять хуруш[47]; девочка через неделю умерла — хоронил; теперь долг семь хуруш. Венчал сына Хло, он остался должен десять хуруш. Получил от него тридцать вязанок сена стоимостью три хуруша. Заболела жена Пано; ходил к нему на дом, читал три главы из евангелия для исцеления — он остался должен три хуруша. На крещенье, когда вынимали крест из воды, воспреемником был сын Сако. Барсо давал тридцать хуруш за это. Я сделал Сако уважение и сговорился за двадцать хуруш, — за ним осталось двадцать хуруш. Пообещал дать пшеницу во время молотьбы. Ходил, просил — не дал, свидетель посыльный…»

Эти подробные записи мало чем напоминали обычный счет; они скорее были похожи на хронику жизни священника за несколько лет. Записи были сбивчивые и путаные, но по ним можно было судить о занятиях сельского священника.