Золотой рубин

— Ты, Сенька, никому не рассказывай, что с нами произошло сегодня, — сказал Данила Петрович сыну, когда они уже миновали проходную. — А то нам стыдно будет. Хоть и не виноваты мы с тобою, хоть он и не первых нас опозорил, а все же лучше молчи.

— Ладно, никому не буду говорить, я же понимаю это сам, — ответил Сенька отцу.

Они вошли в цех, подошли к печи и стали заканчивать варку хрусталя.

К ним тотчас же прискочил смотритель.

— Ну как, Петрович? Зачем он вызывал тебя? — спрашивает он у Данилы Петровича.

— Немца-стекловара он привез из-за границы. На моей печи он будет в одном горшке какой-то золотой рубин варить. А мы с Сенькой чтоб помогали ему, — нехотя ответил Данила Петрович смотрителю.

— Только за этим? — удивился смотритель.

— Только за этим. Ну еще и за тем, чтоб мы учились у него сами варить рубин этот,

присматривались, что он делает.

— А вот это уже другой разговор, — сказал смотритель. — Ну что ж, поздравляю тебя, Петрович, с милостью его превосходительства, раз он доверие такое оказывает. Ты, надеюсь, со своей смекалкой скоро овладеешь делом таким, научишься варить и этот рубин.

— Спасибо, — буркнул в ответ Данила Петрович. А сам подумал:

«Тебе бы он такое «доверие» оказал, тогда бы ты почувствовал милость генеральскую, узнал бы, какова она».

Ни Данила Петрович, ни Сенька никому словом не обмолвились о том, что произошло с ними на конюшне его превосходительства, но не прошло и двух дней, как об этом узнали все — и на фабрике, и в селе.

И не только о том, что их выпороли, но и почему.

Даниле Петровичу и Сеньке было очень неприятно, что о них стали судачить везде, хотя все сочувствовали им и возмущались самодурством генерала. Особенно возмущалась самодурством генерала горячая молодежь, ребята-баночники, подручные.

— Эх, заловить бы его самого, черта толстого, где-либо в темном уголку да вкатить ему сотенку горячих по жирной спине его, чтоб он сам, на собственной шкуре, испытал, каково это!.. — говорили они меж собою.

— Да, держи карман шире! Так ты и поймал его, так он и будет тебе разгуливать по темным уголкам, — отвечали им на это те, которые постарше. — Вы-то его никогда не увидите в темных уголках, а он вас, если бы услышал такие речи, живым бы манером в любое время дня спровадил к кучерам и приказал бы всыпать вам по сту, а то и побольше самых наигорячих. Его воля: он над нами и царь и бог.

— Да, такое у нас впервые произошло. Таких, как Данила Петрович, он ни разу еще на конюшню не посылал, да еще без всякой вины, дури своей ради, — говорили мастера.

— Тут у нас, в Дятькове, этого не было, верно. Но на других заводах такое происходило, — сказал самый старый из мастеров гуты Иван Иванович Селезнев. — Так что Данила Петрович не первый, кто попал под милостивую руку барскую, у него это уже испытанный прием для придания большей бодрости брату нашему.

— А где еще такое было и над кем? — заинтересовались молодые мастера.

— В Людинове было и в Песочне, — ответил Иван Иванович. — И тоже вот по такому же случаю. Тоже немцев привозил. В Людинове не знаю какой специальности, а в Песочню он привез тогда специалиста по полировке чугунной посуды. И вот точно так же послал одного из своих литейщиков на конюшню, чтоб он больше рвения проявил в раскрытии секрета состава полировальной смеси. Правда, там он посылал не пожилого, а молодого мастера, вернее, подручного мастера.

— А ты что же, Иван Иванович, думаешь, молодому не так обидно и больно, когда его ни за что ни про что лупят?

— Никто этого не думает и не говорит, а только молодой легче это перенесет, нежели старик вроде меня. Пошли он меня на конюшню, я и душу богу отдам. А вы выдержите.

— А мы не желаем и не хотим выдерживать!

— И никто этого не желает, да что поделаешь, — говорит старый мастер. — Генерал еще что, он не так часто посылает нашего брата на правёж, а вот что в деревнях его бурмистры да старосты утворяют над мужиками, так это и сказать невозможно. Что хотят, то и творят над мужиком беззащитным. А кому пожалуешься? До бога высоко, до царя далеко, да и до генерала не близко. А потом, и так сказать: пожалуйся-ка попробуй! Бурмистр всегда выкрутится и такое на тебя наговорит, что ты же кругом виноватым окажешься, и тебе еще всыпят, чтоб не ябедничал. И что обиднее всего, бурмистры-то эти да старосты не бары, не голубая кровь, не белая кость, а свой брат, такой же крепостной Мальцева, как и остальные мужики, под начало им отданные. А лютует иной так, что десяти барам впору.

— Но должен же этому конец быть когда-то, Иван Иванович? — спрашивают молодые у старого мастера.

— Обязательно будет, — отвечает им Иван Иванович. — Всему бывает конец, кончится и гнет барский.

— А когда?

— Должен бы вскорости.

— Уж очень он долго тянется.

— Что поделаешь. Татарский гнет лет триста над Русью был, а пришла пора, освободились от него. Освободимся и от барского гнета, всему свой срок и черед, — обнадеживает старик молодых.

— Ах, поскорее бы он наступил, срок-то этот твой!