Золотой скарабей

– Не твоего ума дело! Татьяна даст ему карту и мое повеление: построить храмину, деревянную, на нашей, демидовской заимке, покрыть ее штукатуркой и разрисовать предками нашими… мохнорылыми. Ну и кого хочет – пусть намалюет Богданко. И пусть ищет Мишка Богданко в тех местах клад… Кто имеет дар особенный, тому клад полагается. Помнишь, Николай, как… девка одна нашла там слиток золотой? А напрасно загибшим моим людишкам пусть поставит крест великий.

Родня в почтении молчала. Хозяин утомился. И только стряпчий что-то торопливо записывал в своей папке. Черные волосы закрывали уши, лоб, а носом он чуть ли не касался черной папки…

– Дочери мои, дуры стоеросовые! – вдруг возвысил голос Демидов. – Зарубите на носу: не след просить за все Господа! Ничего не просите – только благодарите!

Опять махнул рукой и слабым голосом сказал:

– Идите все! Собороваться надобно…

Про все про это узнал Михаил, когда объявился в Москве. Не узнал лишь того, что дама из Петербурга была та самая Эмма, а стряпчий – ее любезник.

Жизнь, как известно, развивается по кругу или по спирали. Вот и Мишка-Мишель вновь, как в детстве, оказался в Москве. Посетил Нескучный сад, в котором когда-то изображал купидона по велению Демидова. Сад разросся.

Прокопий Акинфович посадил в нем более двух тысяч растений, они спускались террасами к Москве-реке. Родители, братья его строили заводы на Урале, выплавляли чугун, железо, а чудак Акинфович, изменив родовому делу, предался естественным наукам. Прах его покоился на Донском кладбище.

Стояла тихая осень, безветренная и туманная, деревья в глубокой задумчивости. Липы еще зеленели, а клены уже медленно и торжественно роняли широкие светящиеся листья. Золотые россыпи мелких березовых листочков лежали вокруг коврами. Побродив по Нескучному саду, Михаил отправился в Донской монастырь.

Слева от храма нашел монумент. На плите надпись: «Сию гробницу соорудила супруга Татьяна Васильевна 1789 года. В течение сей временной жизни по всей справедливости приобрел он почтенные и безсмертные титла усерднейшего сына Отечества и друга человечества, пожертвуя в пользу обоих большею частию собственного своего имения, за что возведен был на степень действительного статского советника…» Дальше было неразборчиво.

Михаил поклонился, перекрестился и, войдя в церковь, заказал по Демидову молебен.

Андрей на распутье

Императрица время от времени показывала суровый свой, непрощающий нрав. Позади был Пугачев, казаки, в 1772 году она распустила запорожское войско, тысячи казаков отправились в Сарагосу и в Турцию.

До сих пор она не могла спокойно слышать также имя княжны Таракановой, или Дарагановой, которая могла стать ее соперницей на троне, – та еще была жива. Заключение в Петропавловской крепости не убило ее, а лишь смирило. И теперь она жила в Москве, в монастыре, под именем монахини Досифеи. Доносили, что любопытные заглядывали в ее келью, – тогда Екатерина велела занавесить ее окно, чтобы любопытный московский люд не видел «этой мерзавки».

Живописцы, в немалом количестве писавшие портреты императрицы, никогда не стремились запечатлеть ее грозный лик – только ласковое лицо, только улыбка и благожелательность. Разве лишь у Рокотова государыня – истинная властительница.

Виже-Лебрен, мечтавшая написать портрет Екатерины, вряд ли мыслила о строгом нраве Екатерины, главное было для нее получить разрешение хотя бы на один сеанс, на одну встречу.

Она прекрасно устроилась в Петербурге, ее нарасхват приглашали писать портреты вельмож и их супруг. Она помногу, как всегда, работала и лелеяла главную мечту: написать императрицу, ведь у нее уже было шесть портретов европейских монархов! И так нужна в коллекции Екатерина! Только секретарь и Зубов, невзлюбивший Элизабет, все откладывали и откладывали день сеанса.

И то сказать: государыня все чаще хворала, некоторые не могли спокойно смотреть, как тают ее физические и нравственные силы. Но ум ее не терял остроты. Французы просили, чтобы Россия вмешалась в их бедствия, Екатерина же отвечала: нет, у России слишком много своих забот.

А что же Андрэ, вернее Андрей, обучившийся многим искусствам в Европе и получивший немало похвал от своего опекуна Александра Сергеевича Строганова? Незаконный сын, он не мог называть фамилию отца – общество с пренебрежением относилось к незаконнорожденным.

Между тем граф, посмотрев работы опекаемого им молодого человека, высоко оценил их и, можно сказать, по самую макушку загрузил его новыми работами. Так что все прочие мысли выветрились из головы Андрэ.