Золотой цветок - одолень

— Я отрублю себе палец, как и ранее говорил. Я обмою кровью клятву на верность и любовь.

На крыльцо вышла Дарья, зевнула, подбоченилась. — Кланяюсь, Дарья Тимофеевна! — растянул губы в улыбке лукавый гость.

— Что потребно, Сеня? — добродушно спросила Дарья.

— Игнат Иванович просил одарить меня курицей. Я изголодался, сварю лапшу.

Дуня захохотала и убежала в избу. Дарья выбрала в курятнике петуха потощее, связала ему лапки бечевой, подала с легким поклоном:

— Вари суп на здоровьице.

Сенька мучился дома до полудня. Он жил в хоромах Матвея Москвина. Но в одиночестве покои захламил. Боялся Сенька боли, не решался отрубить себе палец. Да и петуха он не мог зарезать!

— Неужели я не казак? — выступили у него слезы, когда он снова вышел во двор.

Мученик сунул голову птицы на чурбак, взмахнул топором, ударил. Петух вжал куда-то голову в шею. Топор отрубил ему только клюв. Куриный царек заорал, заблажил, чуть было не вырвался.

— Позор-то какой! — вспотел Сенька. — Как же его убить? Господи! Он видит рубило! Он успевает перед ударом втягивать башку. Ему потребно завязать глаза.

Сенька снял с шеи голубой шелковый платок, перевязал петуху голову, чтобы птица ничего не видела. И снова сунул жертву на чурбак. После судорожного взмаха колуном голова у кукареки отлетела мгновенно. Но петух и без головы встрепенулся, вырвался из рук, замахал крыльями и полетел. Кровь хлестала из укороченной шеи птицы, обрызгивая двор, поленницу. Петух поднялся выше бани, пролетел сажени три-четыре и упал на крышу сарая. От страха и переживаний у Сеньки подкосились ноги. Он сел на землю рядом с чурбаком и долго смотрел на свой окровавленный платок, на отрубленную голову петуха.

— Как же он взлетел без головы? Неуж и без головы можно взлететь?

Спокойствие нахлынуло сразу, при мысли о приезде в Яицкий городок дьяка Артамонова. Сенька подставил мизинец под топор, легонько тюкнул... И почти не ощутил боли, которой так боялся. Палец лежал отрубленный рядом с головой петуха. И косила глазом насмешливо мертвая голова птицы. И без головы можно взлететь!

Цветь сорок пятая

— Дарья! Гром и молния в простоквашу!

— Чо?

— Телегин не поджигал Суедова!

— Сенька же его видел той ночью с Фаридой...

— Видел Сенька, да не то. Фарида подпаливала харчевню и лабазы. А Богудай шел мимо от кумы. Пытался он удержать от преступа Фариду. Хотел огонь затоптать. Но поздно было, заполыхал пожар. Ты, Дарья, однако, помалкивай обо всем, Этого никто не должон знать. Не будем вмешиваться. Богудай просил меня молчать.

— Сурьезная баба — Фарида. Ты бы к ней присмотрелся, Игнат.

— Я верю татарке. У нее заслуги, Дарья, перед Яиком.

— А я сумлеваюсь. Спалила же она Суедова и молчит. Не покаялась даже перед тобой.

— То понятное дело, Дарья, война промеж торгашей за выручку, за богатство.

— А мне, Игнат, мнится, что золотое блюдо с дерева пыток она похитила.

— Бог с тобой, Дарья. Зоида же призналась перед смертью. Лежит драгоценная блюда в глубокой ятове. Мабуть, катится по дну реки к морю. И никто боле не увидит сокровище!

— Зоида оговорила себя, чтобы пыткой не мучили. Не скармливала она сынка Аксиньи борову. Не крала она с дувана золотое блюдо.

— Хучь с ума сходи. Задала ты мне загадку, Дарья. Не буду поспешать, однако. Другие заботы на сердце. Дьяк Артамонов грядет. И Дуньку потребно взамуж выдать. Засиделась в девках.

— Я сама, Игнат, ночами не сплю. За кого же мы ее отдадим? За Сеньку? Или за Ермошку?

— Слухай меня, Дарья. За Ермолая мы Дуню выдадим. Он казак стоятельный. А крылья ладит по молодости, по глупости. Женится вот и остепенится. Не до крыльев будет.

— Ты ж бачил, что Ермошка — мошенник. Даже царю продал клок волос от нашего кобеля.

— Ермолай спас от медведя жизню царскую! И за то награжден золотой чепью!

— Нетути у него давно той цепи. Заложил он ее Соломону за шелк для своих дурацких махал. Не отдам я Дуню за Ермошку-шалопая. Он свою полонянку Глашку прокормить не могет. Девка в отрепьях ходит.

— Ты ж раньше за Ермошку ратовала.

— Была промашка. Да ить покраше жених явился. Семен Панкратович мне боле теперь по душе. И доказал он свою верность и любовь Дуняше: палец отрубил в клятве любовной. Пресвятая мать-богородица, помоги ему!

— Гром и молния в простоквашу!

— Хучь тыщу молний!

— Погоди, не суетись, Дарья. Мизинец Сенька отрубил по другой причине.

— И слухать не стану твои оговоры!

Дуня лежала на полатях, слушала шепот отца и матери, улыбалась. Ермошку она любила. Но и Семен Панкратович ей нравился. Только вот что-то часто он крутится возле племянницы Соломона — черноглазой Цили. Хорошо ли быть женой? Сестру вспомнила. Олеська бегала днем по станице, черный синяк под глазом с гордостью бабам выказывала. Мол, бьет муж — значит любит!