Золотой узор

И пользуясь свободой, мы зашли в кафэ на Тверской, полу-артистическое, полу-цирковое: содержал его известный клоун, там бывали литераторы, маленькие актрисы, кинематографщики. Рисунки на стенах, мягкие красные диваны, дым, барышни в передничках, френчи и беженский язык, актерские физиономии. Сейчас все показалось как-то и развалистее, и распущенней. Еще недели две назад Маркел сюда не мог зайти.

По добросовестности, он пред первым же офицером вытянулся, просил разрешенья сесть. Тот даже улыбнулся — что вы, мол, теперь свобода, революция… И правда, заходили и солдаты, и матросы с голыми грудями в штанах раструбами, и молодые люди в гимнастерках — не поймешь, солдаты ли, или главнокомандующие. Мы наскоро хлебнули кофе, закусили пирожками и ушли. На Тверской лихачи летели, юноши в различных формах по трое на них сидели. Памятник Пушкина, как всегда, облеплен шинелями, мне все казалось это те же, что в Совете только что ораторствовали.

Мальчишки сновали, и трамваи ползли переполненные. По Тверскому гологрудые матросы, сытые и бритые, гуляли с девушками, и непрерывно шли с котомками солдаты — все к вокзалам, все домой, все «в отпуска».

Дома Маркел умылся, снял военщину и надел штатское.

— А все же… не по мне вся кутерьма такая… эх скорее бы война кончилась… можно-б заниматься… я три месяца книги в руках не держал.

Вздохнув, взял с полки шахматы, разложил, и погрузился в созерцание фигур и положений. Опять я улыбнулась. Где тут революции, ему бы в кабинете сидеть, над разложениями атомов, или читать Апокалипсис, а тут «мир без аннексий и контрибуций».

Положим, юнкером ему недолго оставалось уж пробыть. На Пасхе же, на отпуск двухнедельный, собрались мы в деревню.

Дни марта проходили быстро. Юнкеров водили на Воздвиженку заказывать обмундировку, и последнюю неделю ничего они не делали — Маркел валялся у себя на койке и читал, из магазина приносили новые фуражки, шашки, френчи, галифэ, а на дворе весна трепала мокрым ветром оголенные деревья, солнце перламутрово ласкало.

Настал, наконец, вечер, когда к дому нашему подкатил довольно элегантный, бородатый офицер в новенькой фуражке и шинели, с шашкою, его стеснявшей, с серым сундучком походным. В общем был похож слегка на околодочного. Мы с Андрюшей встретили его с цветами. И Марфуша кинулась восторженно, снимать шинель.

— Уж барин наш, уж барин… — бормотала потом в кухне. — Пря-ямо!..

Вероятно, этим выражала меру восхищения перед великолепием Маркела. А Маркел, если и великолепным не был, все же вид имел как будто вымытый и принаряженный, и когда я ходила с ним по магазинам, закупать икры и табаку в Галкино, то теперь пред ним стайками взлетали юнкера, отдавали честь, из-за которой было столько споров. А солдаты сторонились, многие привычно козыряли, но иные чувствовали себя уж прочно, висли на трамваях и лущили семечки по бульварам, набивались кучами в кинематографы. Видно было — начинается их царство.

Мы особенно почувствовали это на вокзале — сплошь запруженном шинелями. Ехали, все-таки, во втором классе, и сидели. Но в вагоне только речь о том и шла, кто из помещиков уехал, у кого землю отняли, а кого просто выгнали.

Помещицей я не была, к земле я равнодушна, но отец… уж стар, и за него мне непокойно.

Потянулись милые поля, стада, свежие березняки, речки разливные, бледная шерстка зеленей, небо весеннее, с повисшим снопом света над шершавой деревушкой — и захотелось просто воздуха, подснежников, дроздов, мглы, нежности апреля.

V

Весна выдалась теплая, с мягкими дождями, грязью радостной, и шумом вод. Водою снесло мост у мельницы. Священник наш заночевал за речкой. Мы с Любою, Маркелом и Андрюшей ходили смотреть на разлив. Дорогой много хохотали: ноги топли, мы скользили, чуть не плыли по разползшейся, тусклой землице.

В разливе есть и веселое, как и в пожаре. Славно гудят воды в развороченном мосту, гнется лозняк, несутся талые обломки льда. У шоссе рухнувшего наши мужики: Федор Матвеич, Яшка, староста Хряк. Яшка, молодой, издерганный и искривленный, бледный, более похожий на мастерового, длинно сплюнул, цыкнул и перетряхнулся.

— Катить, водишша, катить, и не остановишь, кол ей в хрен!

Хряк мотнул черною папахой на седых клочьях волос, злобно клюнул красно-бурым носом.

— А строил хто? Хто мост строил, я тебе спрашиваю? А? Хто строил? Земство. А советовал хто? Барин наш… анжи-не-ер… Вон оно дело-то какое.

Федор Матвеич нас заметил. Одутловатый, с беглыми и бойкими глазами, в рыжем шарфе вокруг шеи — бывший приказчик в магазине — слегка толкнул Хряка, учтиво поклонился.

— Оченно вода разбушевалась, Наталья Николаевна, так что даже и предметы волокеть, знашь-понимашь, как, например, кошку дохлую.

Мы с Любой отошли в сторону. У самых наших ног вода бурлила, мутно-пузырилась, пенная. На ивняке покачивалось прошлогоднее гнездо.

— Они, Наташа, на луга на наши зарятся. И этот Хряк, даром что старый, первый заправила. Австриец называет его «grosser dieb» [46]. Конечно, вор, а все же староста…

По молодому ее, загорелому и несколько в хозяйстве загрубелому лицу тень прошла.