Золотой Василек

Но семейная жизнь Курбатова не удалась. Еще студентом сблизился он с хорошенькой черноглазой девушкой и женился на ней, когда узнал, что она готовится стать матерью. Конечно, он лелеял мысль со временем перевоспитать свою Машу. Однако глаза Маши сверкали, а душа оказалась тусклой. И Курбатов скоро убедился в том, что совершил ошибку. Портрет, где Маша была изображена девушкой, с перекинутой через плечо длинной косой, с сияющими глазами и тонкой талией, невольно напоминал Курбатову «Транстеверинку» Доде. И, глядя на портрет жены, Павел Георгиевич сочувствовал ошибке несчастного поэта, любовь которого началась, как и у самого Курбатова, «словно поэма Ламартина, а кончилась, как унылый роман Шанфлери».

Первая дочь, Люда, была его любимицей. Она унаследовала от отца некоторую склонность к музыке, а от матери — прекрасные глаза. Однако блеск их порой огорчал Павла Георгиевича: он не видел в нем того света, который загорается от игры мысли.

И все же Люда была его единственной радостью и другом в семье. Двое остальных детей — сын Володя и девочка Люся — были малолетки.

Павел Георгиевич дома не засиживался. Особенно летом. Часто выезжал на взморье производить промеры дна, много занимался в порту, а после смерти Курца добросовестно выполнял опекунские обязанности.

В дни, когда не было присутствия, любил прогулки на своей катере или уходил в тайгу, ночевал в шалаше, нередко с детьми, и охотился.

Прекрасный пловец, в любую погоду выходил он на шлюпке в море и завоевал доверие Екатерины Николаевны с тех пор, как спас девочку-гимназистку. Она гостила на заимке, отплыла далеко от берега, запуталась у острова в камышах и стала тонуть.

Друзья спрашивали Павла Георгиевича, зачем он испытывает судьбу и словно шутит со смертью. Павел Георгиевич отшучивался и уверял, что согласен с мистером Шенди: зачем думать о смерти? Когда существуем мы — смерти нет. А когда есть смерть — нет нас.

Однажды при таком разговоре присутствовала Надя. Она внимательно слушала Курбатова. Задумалась. И тихо, словно самой себе, сказала:

— Я понимаю это чувство. Как у Пушкина: «Бессмертья может быть залог... И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог...»

Павел Георгиевич с удивлением посмотрел тогда на девочку.

Он был богат и, конечно, прекрасно понимал силу и власть богатства. Но никогда не был рабом денег и свободно и щедро тратил их, не отказывая никому, будь то просьба городских властей или нужда бедного человека. Он внес большую сумму, поручившись за высланного в городок из столицы студента консерватории Гришу Михайлова, и даже устроил его к себе на работу в порту.

Гордостью его была прекрасная библиотека. Там он проводил в одиночестве многие часы, с молодости выработав привычку довольствоваться кратким сном. Любил перечитывать историю жизни несравненного рыцаря Дон-Кихота и наслаждался «божественным» итальянским языком «Комедии» Данте.

Власти в городке побаивались Курбатова. Губернатор считал его вольнодумцем. А рыжий полицмейстер полагал, что начальник порта опасный для общества человек.

Хорошо чувствовал себя Курбатов среди детей и молодежи. В годы студенческой практики он работал кочегаром на океанских судах, два раза объехал вокруг света, повидал на земле немало интересного и умел об этом рассказать. Но у него не было дурной привычки, свойственной, впрочем, многим, в беседе интересоваться лишь собственным рассказом и своими мыслями. Он полагал, что и в суждениях не очень умного человека можно найти интересное, если вдумчиво слушать своего собеседника.

Прекрасный рассказчик, он всегда выказывал уважение и интерес к уму своих молодых друзей и не только не утомлял и не подавлял никого своими знаниями, а, напротив, давал возможность деятельно поработать и воображению слушателя, так как твердо помнил, что тайна скуки заключается в стремлении все высказать.

Удивительно, что он не только умел слушать другого, но улавливал в этом суждении самую важную мысль, быть может, еще не совсем ясную для самого собеседника, умел прояснить ее, как бы очистить от всего наносного и более зрелой, глубокой и ясной вернуть эту мысль ее хозяину.

Особенно уважал Курбатов Екатерину Николаевну за ее благородство, душевную чуткость, за ее тонкий и изящный ум.

Однажды в беседе с Курбатовым Екатерина Николаевна посетовала, что не только дети, но даже и взрослые порой не умеют размышлять над книгой во время чтения. И вот почему даже хорошая книга не оставляет следа. Не об этом ли думал Плиний[7], когда он утверждал, что никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлекал из нее какой-нибудь пользы.

Павел Георгиевич и сам читал Плиния, но мысли этой не помнил. Вечером в тот же день достал Плиния из своего книжного шкафа и с особым удовольствием убедился, что именно так Плиний и думал, как помнила это Екатерина Николаевна.