Золотой Василек

Людмила Федоровна, в тайниках сердца согласная с Надей, не хотела поддерживать шутливый разговор и быстро заговорила, искусственно оживляясь:

— Как я завидую вам, Павел Георгиевич! У вас неистощимый запас оптимизма. И чему я особенно завидую — вашему ровному, прекрасному настроению. Никогда я не видела вас грустным или унывающим. Хорошее настроение — это ведь залог удачи! А сама я от пустяка падаю духом и готова реветь. Как вы думаете, Надя? Вы старый друг Павла Георгиевича. Или, вернее, Павел Георгиевич ваш старый друг. Не правда ли? Надя сделала гримаску:

— Это, пожалуй, поэтическое преувеличение. Но я с вами не согласна. Мне приходилось видеть Павла Георгиевича печальным. Я даже видела слезы на его глазах. Это было так странно! Помню, я немного посмеялась над ним. Тем более, что грусть эта объяснялась обстоятельством, которое в старинных романах называли условным термином «безнадежная любовь».

Она говорила быстро. И бледность покрыла ее щеки, несмотря на духоту. И ужаснулась своей дерзости. А сила, непонятная ей самой, не давала ей остановиться.

Людмила Федоровна смутилась и покраснела. В городе считали, что Курбатов за ней ухаживает. И она это знала. Лиза испуганными глазами смотрела то на Надю, то на Курбатова и уже несколько раз дергала Надю за передник. А Курбатов, делая вид, что не заметил дерзости, спокойно сказал:

— Надя, конечно, шутит, но я не знал, что она может так зло шутить.

И, чувствуя, что разговор принимает неприятный характер, он, как всегда, быстро овладел собой, поспешил переменить тему и обратился к Людмиле Федоровне:

— Как же вы решили, Людмила Федоровна, — оставить или опустить спорное место в докладе об отлучении Толстого?

Людмила Федоровна озабоченно прищурила глаза и задумалась. А Надя все с тем же отчаянием-вызовом, обернувшись к Лизе, сказала:

— Когда-то люди каждый кустик, каждое озерцо, каждый ручеек населяли нимфами, дриадами, феями, а для нас даже небо стало пустым. — Бог знает, что она говорила!

— Вот как! Очень любопытная мысль, — внимательно, как всегда, выслушав Надю, заметил Курбатов, — особенно в ваших устах. Впрочем, Бомарше полагал, что сохранять веру в людей еще более нелепо, чем верить в бога, потому что можно привести гораздо более убедительные доводы против веры в людей, нежели против веры в бога.

Людмила Федоровна с удивлением посмотрела на Курбатова, хотела что-то возразить, но звонок прозвенел. Публика загремела стульями, и Людмила Федоровна поспешила к трибуне.

Лиза, схватив Надю за руку, потащила ее в зал.

А Павел Георгиевич сейчас же спустился вниз и, ни с кем не прощаясь, уехал домой.

* * *

Павел Георгиевич вернулся домой в странном спокойствии, которое не могло предвещать ничего хорошего. Сбрасывая в передней форменное пальто, он заметил на столике большой сверток. Курбатов нахмурился, мельком взглянул на пакет и, увидев на нем написанное большими буквами название фирмы «Торговый дом Курц и Синюшкин», вспомнил, что еще вчера заказал подарок для младшей дочки, Люси. Ей на днях исполнялось девять лет. Девочка была дома одна. Люся уже видела пакет, обследовала его со всех сторон, но не осмелилась раскрыть, а догадаться, что же купил ей отец, не могла.

Услышав, что у крыльца остановились сани и что отец вернулся домой, Люся через гостиную пробралась в отцовский кабинет и притаилась за тяжелой шторой у окна. Она ждала, когда отец придет к себе, возьмет подарок и развернет покупку. Отец действительно зажег свет, взял пакет, но положил его на тумбу у книжного шкафа. Люся затаилась. Впрочем, тяжелая штора была совершенно непроницаема.

Отец сел в глубокое кресло перед столом и опустил голову на руки. Но Люся этого не видела. В узкую щель ей видна была только спина, и если бы Люся была постарше и поопытнее, она, быть может, испугалась. Какая это была страшная спина! Отец будто сразу постарел лет на сто, как в старинной китайской сказке.

Всегда прямая, статная фигура Павла Георгиевича сгорбилась, словно он изнемогал под тяжестью непосильного груза. Отец сидел без движения. В кабинете громко стучали в углу английские нортоновские часы, маятник неутомимо качался, отбивая без устали ход времени. Стрелка приблизилась к десяти. Часы зашипели и проиграли фразу из английского гимна, Люся услышала знакомый мотив и про себя пропела: «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом». Часы ударили десять раз. Сейчас же вразнобой стали бить часы в других комнатах.

Курбатов вздрогнул. Поднял голову. Спокойствие не покидало его лица. Он взял в руки карточку с письменного стола. На ней была снята маленькая Надя со своей любимой собакой Кадо на берегу океана. Прибой гнал волны к берегу, высоко летели брызги, и ветер срывал пену с гребешков. Кадо — еще щенок — в испуге припадал на передние лапы, яростно лаял на пену, пытаясь схватить ее зубами. Ветер трепал кудряшки на непокрытой головке Нади, а она, ухватившись ладошками за голые коленки, беспечно смеялась.