Золотой век

— Сам суди, Григорий Наумович, ведь у меня здесь гнездо насиженное. Сколько же годов управляю усадьбою, честно и правдиво служу его сиятельству, никакой вины за собою не знаю. Думал, гадал здесь, на службе княжьей, весь свой век скоротать, до самой смерти прожить и вдруг такая беда.

— Говорю, на то княжеская воля. Что поделаешь, куда пошлет князь, там и будем все мы — рабы господской воли.

— Так-то так… Да неужели у его сиятельства не нашлось послать в вотчину другого человека? — с тяжелым вздохом спрашивает Егор Ястреб у княжеского камердинера.

— Князь тебе доверяет и должен ты сим дорожить, — строго и наставительно отвечал ему Григорий Наумович.

— Я и то ради службы его сиятельству готов живот свой положить.

— А сам бежишь от княжеской воли.

— Что ты, Григорий Наумович, друг мой сердечный, что ты? Да я о том и мыслить, не смею. Мне только тяжело и горько с сим местом расстаться. Ведь сколько годов здесь живу. Здесь ведь мне все дорого, каждый кустик, каждое деревцо почти моими руками посажено. Расставаться-то и не легко.

— Что говорить, ты здесь в усадьбе господином живешь! Да и в Казанской вотчине тебе, Егор, не плохо будет.

— Привыкать придется долго.

— Привыкнешь…

— Знамо, ко всему можно привыкнуть.

— То-то и есть.

— Когда же ехать надо?

— Дня через два поезжай!

— А кто здесь-то останется?

— Мне сдашь усадьбу.

— Ты говоришь, Григорий Наумович, его сиятельство князь Платон Алексеевич изволил прогневаться на свою единственную дщерь, княжну Наталью Платоновну? — вдруг, меняя разговор, спросил у княжеского камердинера Егор Ястреб, каким-то таинственным голосом, вызывая его на откровенность.

— Ну, да…

— А за что?

— Да тебе-то, Егор, не все ли равно, за что наш князь прогневался на дочь?

— Мне известно, Григорий Наумович, все равно.

— А если все равно, зачем спрашиваешь?

— Любопытно узнать.

— Будешь все знать, скоро состаришься, у тебя и то вон голова-то седая.

— И шутник ты, Григорий Наумович, большой шутник. А как же мне быть на счет своей старухи и приемыша! — спросил у княжеского камердинера старик-приказчик.

— Оне покуда здесь останутся. Поживешь на новом месте, оглядишься, тогда и баб твоих к тебе отправим. А всего лучше спроси про то у князя.

— И что ты, Григорий Наумович, можно ли из таких пустяков беспокоить его сиятельство.

— Ну, как хочешь.

— Так я стану собираться, а послезавтра и в путь.

— Да, собирайся. В Москве князь тебя не задержит долго, а там и в Казань поедешь.

— Ох, какая даль-то, батюшки.

— Что делать, Егор. Князь прикажет и дальше поедешь.

— Это верно, Григорий Наумович, против воли княжеской не пойдешь.

— Где идти!.. Ведь наш князь орел! Его, кажись, и старость не берет. От него никуда не укроешься. На дне морском отыщет. Ну, спать пора, прощай, — проговорив эти слова, камердинер простился с приказчиком Егором Ястребом и ушел в княжеский дом.

«И скрытен же камердинер. Он него ничего не узнаешь. Ведь знает, старый пес, за что князь прогневался на свою дочь и прислал ее сюда вместо ссылки, знает и не говорит, а любопытно узнать, за что? Старая княжна, наверное, сюда приехала для надзора за племянницей. Как бы это мне все проведать от людишек дворовых? Да времени на то у меня не будет. Дня через два в Москву поеду я, из Москвы, вишь, князь пошлет меня в казанскую вотчину. Вотчина эта небольшая, стоит на самом берегу, с одной стороны река, а с других сторон леса непроходимые. И в такую-то трущобу мне придется ехать. Мало того — жить там. Да ведь это та же ссылка. За что же меня ссылать-то? Я так и самому князю скажу: за что, мол, изволите на меня гневаться, ваше сиятельство, за что в ссылку посылаете? Чем провинился? Чем не заслужил вашему сиятельству? — таким невеселым думам предавался старик Егор Ястреб, проводив княжеского камердинера. Он не ложился спать, видно не до сна ему было.

Сборы приказчика были недолгие; скоро настало время проститься Егору Ястребу с усадьбой, где он чуть не полным хозяином выжил не один десяток лет, управляя усадьбой по своему произволу, благо князь Полянский доверял ему. Этим доверием не злоупотреблял Егор Ястреб, служил князю честно, правдиво, заботясь о княжеском добре, как о своем.

С большой неохотой старик-приказчик расставался с усадьбой и не один раз тайком даже всплакнул.

А жена его, старуха Пелагея Степановна, не осушала от слез глаз, когда узнала, что на время придется ей расстаться с мужем, с которым она чуть не с полсотни лет прожила душа в душу.

— Ну, полно реветь-то, Пелагея, ведь не на век расстаемся. Скоро, даст Бог, опять будем вместе, — утешая плакавшую жену, проговорил ей Егор Ястреб.

— Да когда, Егорушка, ты меня к себе возьмешь, когда?

— Как придется, так и возьму и тебя, и Танюху. Поживу малость в казанской вотчине, осмотрюсь и за вами пришлю коней.

— Уж ты поскорее, Егорушка. А то лучше бы не ехал. Ты человек вольный. Поедешь — ладно, а не поедешь — князь силою тебя не заставит ехать.

— И дура же ты, Пелагея, как есть дура! — сердито крикнул на жену старик-приказчик.

— Ой, за что ты, Егорушка?