Золотой возраст

Когда, наконец, он избавил нас от своего унылого присутствия, мы понуро собрались в погребе, все, кроме Гарольда, которому поручили проводить родственника на станцию, с единодушным желанием засудить дядюшку Уильяма. Селина решительно объявила его чудовищем, подчеркнув, что он не удосужился потратить на нас даже полдня. Нам оставалось лишь вынести приговор, и мы готовы были уже начать голосование, как вдруг появился Гарольд. Его раскрасневшееся лицо, округлившиеся глаза и странное поведение породило в нас ужасные предчувствия. Безмолвный, он стоял неподвижно какое-то время, потом медленно извлек руку из кармана бридж. На его грязной ладони лежали… раз, два, три… четыре монеты по полкроны! Мы молча уставились на них. Никто из нас никогда не видел так много денег сразу. Гарольд рассказал, что случилось.

— Я проводил старика на станцию, — говорил он, — и пока мы шли, я рассказал ему все, что знал о семье начальника станции, о том, что видел однажды, как носильщик целовался с нашей горничной, о том, какой хороший парень этот носильщик — никогда не заносится и не рисуется, но, похоже, дядюшке все это было не интересно. Он шел рядом, пыхтя сигарой, и один раз мне показалось, сказал: «Слава Богу, все позади»! Когда мы пришли на станцию, он неожиданно остановился и проговорил: «Подожди минутку»! Потом поспешно впихнул мне это в руку и добавил: «Вот, малыш, это тебе и другим ребятам. Купите себе, что хотите, побеситесь вволю, только взрослым не рассказывайте, хорошо? Ну, теперь беги домой»! Я и побежал.

Торжественный трепет охватил присутствующих, первой тишину нарушила маленькая Шарлотта.

— Я не знала, — мечтательно заметила она, — что на свете существуют такие прекрасные люди. Надеюсь, что он умрет сегодня, и попадет тогда прямо в рай!

Селина, полная безудержного раскаяния, рыдая и всхлипывая, сокрушалась, что так опрометчиво назвала «чудовищем» этого святого человека, и, казалось, ничем теперь ее не утешить.

— Знаете, что мы сделаем? — сказал вдруг Эдвард, в чьей светлой голове часто рождались гениальные идеи. — Мы окрестим в честь дядюшки пегого поросенка, того, у которого еще нет имени. И, таким образом, искупим свою вину.

— Я… я сегодня утром окрестил его, — виновато признался Гарольд. — Я окрестил его в честь викария. Не сердитесь на меня. Он приходил вчера вечером, после того как вас отправили спать, играл со мной, и я решил, что мой долг окрестить поросенка в его честь.

— Ой, ну это не в счет, — поспешно ответил Эдвард. — Мы же не присутствовали при крещении. Окрестим его снова и назовем дядюшкой Уильямом. А в честь викария окрестишь поросенка из следующего приплода!

Предложение было принято единогласно, после чего судебная палата была распущена.

Тревоги и приключения

— Давайте играть в Кавалеров и Круглоголовых, — предложил Гарольд. — Ты будешь Круглоголовым.

— Братишка, — сонно ответил я, — мы уже играли в это вчера, и вообще, сейчас не моя очередь быть Круглоголовым.

На самом деле, я просто ленился, мне совсем не хотелось хвататься за оружие и изображать гражданскую войну 17 века.

Мы втроем, самые младшие, валялись в свое удовольствие в фруктовом саду. В тот веселый июнь солнце жарило вовсю, и в сочной траве, с невиданным мной раньше изобилием и разгулом, расцветали лютики. День был окрашен в золотое и зеленое. И вместо бурного «понарошку», с криками и испариной, я бы предпочел провести этот золотисто-зеленый полдень вольготно раскинувшись, и играя в самого себя, сбросить будничную шелуху и скользнуть беззаботным бездельником в сонный, мечтательным мир, золотисто-зеленых тонов! Но от Гарольда нелегко было отделаться.

— Ладно, — снова начал он, — тогда поиграем в Рыцарей Круглого стола.

И поспешно добавил:

— Я буду Ланселотом.

— Ланселотом буду я, или я не играю.

Я говорил не всерьез, просто игра в рыцарей всегда начиналась с такого спора.

— Пожалуйста, — взмолился Гарольд, — ты же знаешь, когда играет Эдвард, мне не достается Ланселот. Я уже месяц не был Ланселотом!

Я решил милостиво уступить младшему брату.

— Хорошо, я буду Тристрамом.

— Нет, — снова вскрикнул Гарольд, — Тристрама всегда изображает Шарлотта. Она не согласится играть, пока не будет Тристрамом. Выбери кого-нибудь другого.

Шарлотта не произнесла ни слова, она лишь неподвижно глядела перед собой и тяжело дышала. Возлюбленный Изольды, непревзойденный охотник и арфист был ее романтическим героем, и она скорей готова была вернуться в слезах в душную классную, чем видеть эту роль в чужом бездарном исполнении.

— Мне все равно, — сказал я, в конце концов, — буду кем угодно, хоть недотепой сэром Кеем. Давайте играть!