Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы

   Я читал своей молодой жене стихи в постели и трижды бросал её навсегда ради других женщин. За годы, что мы провели вместе, она научилась пить и её лучистые карие глаза погасли. Она огрубела, поправилась на двадцать килограммов, я на столько же похудел. Она на это кричала, что по бабам мне надо меньше таскаться, и запускала в меня тяжелые снаряды в виде трёхлитровых банок с домашними соленьями.

   Когда она всего на две недели попала в больницу, я успел свести близкое знакомство с одной хохотушкой-булочницей, а также с рыночной торговкой свининой и с дамой, которая продавала пиво в ларьке. В своё оправдание могу только сказать, что это всё были жизненно необходимые точки.

   Умирая, любовь наша ещё молила о пощаде. «Сволочь ты! Вот видишь, я поседела от переживаний, – говорила жена и тут же смеялась, краем ладони вытирая слёзы. – Да ладно, не пугайся. Просто в больнице не подкрашивалась». А я виновато массировал намечавшуюся лысину и спрашивал себя: «Почему нельзя быть порядочным и счастливым человеком одновременно?»

   На самом деле счастье ещё дышало рядом, я помню его доверчивые глаза. Ведь Бог каждому посылает родную душу, а уж как ты обходишься с нею – это на твоей совести. Значит, это я во всём виноват: в этих запоздалых муках, в этих дохлых солнечных зайчиках, в том, что Любушке стало скучно в прекрасном сердце Севесей. В том, что одна дрянь о жизни вспоминается.

   Люба хотела погладить меня, но я отстранился.

– Не прикасайся! Если ты сейчас до меня дотронешься, я весь изойду слезами. Я их, может, всю жизнь копил. Понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать… Я тоже кое в чём сознаться хочу. В бессознательном, тьфу ты… в подсознательном, то есть. Люба, это из-за таких, как я, гадов в золотой сфере дырки… Мне перед космосом стыдно! Я растоптал твою нежность, я – твой убийца. Хотя… погоди, погоди. Что-то я совсем запутался. Ведь мы до сих пор женаты?

   Её губы задрожали, она вдруг сразу стала измученной и подурневшей. Едва не смахнув со стола пустые бутылки, Любушка нетвёрдо поднялась и в сопровождении своего верного Амока направилась к буфетной стойке. По пути она запнулась о стул – ноги не слишком крепко держали её. И в этот самый момент она и её собака оторвались от пола. Обе проплыли над столиками, делаясь всё тоньше, всё прозрачнее, и вошли в буфетчицу, полностью растворившись в ней. Они всегда были её сутью.

   Сердце Севесей – сердце всех вещей. Ну конечно же, именно так. Проклятый беззубый африканец! Я сорвал с себя очки, покрутил их: обычная дешёвая оптика… Господи, почему так поздно? Зачем именно сейчас?

   А буфетчица, как ни в чем не бывало, отёрла испарину со лба.

– А вот скажи пожалуйста, – крикнула она мне таким тоном, что я вжался в кресло, на секунду снова увидев Амошу. – Полчаса прохлаждаться – совесть-то есть у тебя? Кто товар раскладывать будет?

   Буфетчица устало повернулась к первому в очереди посетителю:

– Шницель у нас сегодня, с горошком.

   Вот уже двадцать семь лет, как она называется моей женой.

ГОБЕЛЕН

Место это с виду совершенно обыкновенное – медовый луг с колокольчиками, ромашками, клевером, незабудками, зверобоем, донником и множеством других, безымянных, трав и цветов. Там раньше пасли колхозных коров. Тишина стоит почти библейская. Иногда, правда, слышно, как танки стреляют, но это далеко. В общем, хорошее место.

Хотя мимо трактора поломанного лучше не ходить. Иначе часа полтора будешь потом круги нарезать по лугу между лесом и трактором. Куда ни пойдёшь – или лес, или трактор. Разозлишься, соберешься обратно. А куда идти-то? Садишься на железяку, рядом кошка какая-то странная крутится, и начинаешь про деревню думать. Вот почему-то обязательно на этом месте про деревню думаешь…

Марья Ивановна достает шпильку из пучка, чешет ею в ухе, потом вытаскивает невидимку из седеющего пробора, ковыряет ею в зубах. Она любит так с утра одна посидеть, пока товарки у неё внутри стучат и гудят. Шумите-шумите, затворницы, ещё успею вас наслушаться, ухмыляется Марья Ивановна, оглаживая свой передник, и не спеша подливает себе кофею. Но стук и гудёж становятся невыносимыми. Приходится Марье Ивановне, крякнув от натуги, совершить привычное действие: упереться руками в свои бёдра и приподнять верхнюю часть туловища – чтобы выпустить из себя Ганну Иоановну.

Ганна Иоановна жмурится от света, сразу переключает радио с канала «Звезда» на «Маяк» и принимается скандалить: новости уже передали, теперь я погоду не узнаю, и вообще, что ты нас в темноте держишь! Думаешь, если самая пузатая тут, значит – главная …

Марья Ивановна с радостью бы выпустила вместо неё Иоланту Ивановну. Или Софью Абрамовну. Или даже Гузелью Ахмедовну. Но проблема в том, что эти в свою очередь должны сидеть внутри друг друга и Ганны Иоановны. Против иерархии не попрёшь… Хотя самой мелкой и балованной, Гузельи Ахмедовны, вообще в данный момент здесь нет, она Москву уехала покорять.