Золотце ты наше

– Что ж, можно и уходить, – тускло проговорил я, зажег свечу и поднял ее. Одри стояла у стены с бледным, застывшим лицом. Подняв крышку люка, я спустился вслед за ней по лестнице. Дождь прекратился, высыпали звезды. После духоты чердака свежий влажный воздух показался упоительным. На минутку мы приостановились, зачарованные покоем и мирной тишиной ночи. Тут, совершенно неожиданно, Одри разрыдалась. Я растерялся. Никогда прежде я не видел ее в слезах. Раньше Одри встречала удары судьбы со стоическим безразличием, которое то привлекало, то отталкивало меня в зависимости от настроения. Я воспринимал это ее качество и как отвагу, и как бесчувственность. В прежние дни такое поведение немало способствовало барьеру между нами. Девушка казалась мне отстраненной, к ней невозможно было приблизиться. Наверное, подсознательно подобный стоицизм оскорблял мой эгоизм – значит, в минуты трудностей она может выстоять и без моей поддержки.

И вот барьер упал. От прежней независимости, почти агрессивности не осталось и следа. Мне открылась новая Одри. Она беспомощно рыдала, безвольно опустив руки, глаза пусто смотрели в пространство. Такая вся беззащитная, такая сломленная; вид ее резанул меня как ножом.

– Одри…

Ночь была очень тихой. В лужицах между выщербленными плитками поблескивали звезды. Тишину нарушало только размеренное капанье воды с деревьев.

Огромная волна нежности смыла в моей душе все, кроме Одри. Внезапно рухнули все преграды, которые с того вечера, когда наши жизни столкнулись вновь после пяти долгих лет, сдерживали меня, душили, затыкали мне рот. Я забыл Синтию, свои обещания, все на свете.

– Одри!

Девушка очутилась в моих объятиях, прильнула ко мне, тихонько повторяя мое имя. Темнота облаком окутывала нас. А потом, выскользнув из моих объятий, Одри исчезла.

Глава XVI

В моих воспоминаниях о той странной ночи зияют огромные прорехи. С необычайной яркостью припоминаются мелкие инциденты, о каких-то долгих часах я не помню ничего. Что я делал, куда ходил – припомнить не могу. Мне кажется, когда я оглядываюсь назад, что я бродил и бродил до самого утра. Однако когда наступил день, я по-прежнему находился на территории школы. Возможно, я метался кругами, как раненое животное, утратив счет времени.

Внезапно проклюнулась заря – свет мгновенно сменил ночь. Вокруг непроглядная темень, а потом я оглянулся – и уже настал день. Правда, безрадостный, похожий на де кабрьский вечер. Я понял, что очень замерз, устал, измучился.

На душе у меня было под стать погоде – та же хмурь и пасмурность. Совесть можно вроде как прогнать, но она, неотъемлемая часть твоей натуры, все равно вернется. Моя незаметно прокралась обратно вместе с дневным светом. Мне предстояло расплачиваться за выпавший мне час свободы.

За свой эгоизм я расплатился сполна. Я не видел выхода. Ночью меня подстегивало ликование, но теперь наступило утро, мечты уступили фактам. Мне следовало трезво взглянуть в реальное будущее.

Присев на пенек, я зарылся лицом в ладони. Должно быть, я заснул, потому что, когда я опять поднял глаза, день разгорелся ярче. Вся унылость развеялась. Весело синело небо, заливались трелями птицы. Только через полчаса в голове у меня проступили начатки плана. Оценивать свое положение честно и четко, находясь под колдовским очарованием Одри, я не брался.

Та часть души, которая сражалась за верность Синтии, пасовала перед ним. Меня тянуло в Лондон. Там я смогу подумать на свободе, хладнокровно разобраться в ситуации и принять решение.

Развернувшись, я зашагал к вокзалу. Сколько сейчас времени, определить я мог очень приблизительно. Сквозь деревья ярко светило солнце, но на дороге за школьным двором не было видно никаких признаков рабочего дня.

Когда я добрался до станции, пробило половину шестого. Сонный носильщик сообщил мне, что поезд на Лондон, почтовый, будет в шесть.

В Лондоне я оставался два дня, а на третий отправился в Сэнстед повидаться с Одри в последний раз. Я принял решение. Я заметил ее на подъездной дороге неподалеку от ворот. Она обернулась на мои шаги, и когда я увидел ее лицо, то понял, что борьба, о которой я столько передумал, мне только предстоит.

Меня поразил ее вид – лицо бледное, вокруг рта усталые морщинки. Я не мог выговорить ни слова. Что-то душило меня, и снова, как в ту ночь на конюшне, мир и все окружающее уплыли в бесконечную даль.

Молчание нарушила Одри.

– Питер, – почти беззвучно произнесла она.

Мы пошли вместе.

– Ты ездил в Лондон?

– Да. Вернулся сегодня утром. Я ездил туда подумать.

– Я тоже много думала, – кивнула она.

Остановившись, я начал прорывать ногой канавку в мокром гравии. Слова никак не шли с языка. Снова заговорила Одри – быстро, но тускло и безжизненно.

– Давай, Питер, забудем, что случилось. Мы были тогда сами не свои. Я устала, испугалась. Тебе стало меня жалко. У тебя тоже были натянуты нервы. Но все это пустое! Давай забудем!