Золотые коронки

И если барон погиб, то виновников его смерти постигнет страшная кара. В первую очередь — эту милую фрейлейн! Что поделаешь, при поражении надо перестраиваться! Фон Хлюзе-старший был бы многим обязан полковнику, если бы фон Крейц спас его племянника от пылкой любви к славянке. Печально, что лопнул этот чудесный вариант. Теперь полковник изобразит гибель обер-лейтенанта, как подвиг во славу фатерланда. Только так можно отвести от себя гнев фон Хлюзе-старшего. Генерал подпишет и это письмо, и представление своего адъютанта к награде, он не посмеет возражать. А фрейлейн Галина… С фрейлейн будет серьезный разговор…

II

…По левую руку янтарь, по правую бирюза. Далеко позади шумное многолюдье пляжа. Простор, тишина, ласковый воздух в лицо. Раскаленный песок хрустит, осыпается, обжигает босые ноги. Сухая кромка чуть приподнята над влажной бурой полосой, с которой целуется и шепчется кроткая волна.

Чуть влево ступня вминает мокрый песок, вокруг глубокого следа разбегается желтизна. Воспаленные пятки впитывают прохладу моря — хорошо! Приподнимаясь на цыпочках, она вскидывает руки над запрокинутой головой, жмурит глаза. Словно тугая струна задрожала звеня. Купальник обтягивает горячее тело, косы зажаты резиновой шапочкой. Какое блаженство, когда сила и радость переплескивают через край, когда в мажорном безветрии дня рокот штилевого прибоя, как рокот рояля в первом концерте Чайковского!

Впереди четыре фигурки! Ого, ребятишки! Что они делают тут? Еще недавно она не замечала детей, теперь не может пройти мимо. Трое мальчишек гомонят, приплясывая по щиколотку в воде. У одного — пугач; другой, черный, как цыганенок, размахивает дощечкой-саблей, у третьего, толстяка, — в руке обломок железной ограды — пика. Воинственные жесты, крики атакующих чапаевцев, звонкий, как пиццикато, смех.

Сверкают в воздухе брызги, сверкают на щеках четвертого крупные слезы. Зачем ты плачешь, выгоревшая головенка? Все хорошо в мире, не нужно слез! У тебя ручонки пустые, вот ты о чем горюешь! Малыш задирает рубашку, выпячивает животик, жалобно кричит:

— А у меня пупусик есть!

Мальчишки с хохотом тычут пальцами в круглый живот карапуза, опять сверкают светлые горошины на румяных щеках. Смешной малыш, пупусики есть у всех! Она с разбегу подхватывает мальчика, целует соленые щеки. Упругое тельце бьется на ее груди. Ты уже стесняешься, вот ты какой большой! А мне нужен совсем крошечный!

Не плачь, хороший, ты всю меня облил слезами, я отпущу тебя! Мальчик стремглав кидается к отбежавшим друзьям. А ноги снова пылают, это не песок, а жидкий огонь!..

— Ой, как горят ноги! — шепчет Галина, сплевывая что-то соленое, липкое.

Она очнулась в кромешной тьме бетонного подвала для угля рядом с котельной. Мокрое платье прилипло к телу. Но это не от слез малыша, нет, малыш — это бред, малыш — это голос из прошлого. И море оттуда. А откуда вода? И кровь во рту? И эта нестерпимая боль в ногах?

Сознание медленно возвращается к ней. Она приподнимает ногу, боже, как ужасно больно! Рука тянется к ступне и падает на живот: адская боль льется из поднятой ноги, заливает сердце, мозг, она снова впадает в забытье.

Потом из глубины памяти всплывает звучное чужое имя — Муций Сцевола. Зачем она вспомнила древнего римлянина? Ах, да, ему сожгли руку, а он молчал. Ей жгли ноги, но она не молчала. Она говорила, кричала, бесновалась, как кликуша. Она проклинала фон Крейца и его палача-фельдфебеля.

Ты не видел этого, не слышал, мой друг, мой брат по мукам, солдат-узбек! Я не забыла тебя, я видела твою стойкость, твою смерть. Меня никто не увидит, тут борются и умирают в одиночку. Ты притворялся и молчал, это был твой шанс на спасение. «Вы любите запах паленого мяса, фрейлейн?» — «Нет, герр оберст, я больше люблю духи Коти!»

Эта жирная мерзкая туша взбесилась. У меня нет надежды. Он требовал сказать, где барон. Я ответила, что барон поехал арестовать Рябинина. Фон Крейц чуть не лопнул от злости!

Как болит разбитый рот! Сначала били наверху, потом повели вниз… Куда меня бросили? Она ощупывает шероховатости цементного пола. Вот отчего словно гвозди в спине! Надо повернуться, но тело такое непослушное… Приподнимая голову, подворачивая ногу, она переваливается на бок и, пронзенная тысячами иголок, бессильно ударяется головой об пол…

Еще минута, две, три, она вытягивает руку. Откуда здесь парта? Хоть бы прислониться к ней… Она цепляется повыше, подтягивается, опирается боком, руки скользят по гладкой крышке… Что тут вырезано? Вэ, о, вэ, а… Вова! Тебя, конечно, отругали за это художество! Учителя всегда недовольны. Ее тоже ругали в школе за баловство. А в институте она дала себе слово не придираться к ученикам. Но не придется ребятам приветствовать, вставая за партами, учительницу Галину Григорьевну!