Золотые кувшинки

Как только Фёдор Иванович вошёл в класс, раскрыл журнал и посмотрел на меня, я приготовился, как всегда, отправиться в угол. Но сегодня он выкинул новый номер.

Он глядел на меня и улыбался. Это была зловещая улыбка. Острая бородка его поднималась и опускалась. Он снял пенсне в золотой оправе и подмигнул (это видел весь класс) сидевшему на первой парте Лёве Сербиловскому, своему первому помощнику и жестокому антисемиту. Потом он опять посмотрел на меня.

Класс приготовился к представлению. Лёва Сербиловский уже тихо ржал, согнувшись над партой. Ваня Филь-ков что-то яростно бормотал сквозь зубы. Веня Розен-блюм смотрел на учителя покорными глазами.

- Ну, Штейн, - сказал наконец Сепп, - поздравляю вас! Вы, кажется, в субботу стали бар мицво. (Он так и сказал это слово по-древнееврейски: «бар мицво».) Растём, Штейн, растём!

Лёва Сербиловский не выдержал и прыснул со смеху. Сепп притворно строго посмотрел на него и продолжал:

- Слухом земля полнится: говорят, вы блестяще пели в синагоге, Штейн…

Я стоял бледный и злой. Я сжал в руке свою любимую хрустальную ручку, подарок тёти Эсфири, и сломал её.

- Что же это, Штейн? У нас петь не хотите, а в синагоге поёте лучше кантора? Нехорошо! Обидели нас, господин Штейн: и меня, учителя, и товарищей… Ты обиделся, Сербиловский?

Сербиловский с готовностью вскочил:

- Обиделся, Фёдор Иванович!

Класс ещё не понимал, куда клонит Сепп, и насторожённо ждал.

- Но ты ещё можешь исправить свою ошибку, Штейн! Повтори-ка нам сейчас твой номер в синагоге!

Я молчал.

- Молчите? - пожал плечами Сепп. И вдруг, переменив тон, закричал на меня: - Немедленно! Я приказываю! Штейн, не испытывай моего терпения! Приказываю петь!

Мелкая дрожь пробежала по моему телу. Как страстно ненавидел я в эту минуту своего мучителя! Весь класс смотрел на меня. Угнетённый, одинокий, я молчал.

Сепп раздражённо подбежал к моей парте. Бородка его взъерошилась, глаза покраснели от ярости.

- Мальчишка!-закричал он.-Мальчишка! Ты у меня будешь петь!

Он схватил линейку, ударил ею по парте. Линейка треснула. Испуганный класс замер.

И тогда внезапно в тишине взлетел вверх ломающийся детский голос. Сын аптекаря Изя Аронштам, маленький, жёлтый, поднялся над своей партой, выкрикнул какие-то непонятные слова и заплакал.

Фёдор Иванович оторопело уставился на тихого и скромного Аронштама. Потом он оставил меня и побежал к Изе, но вдруг в ужасе остановился: Ваня Фильков запел «Марсельезу».

Каждый звук этого гимна здесь, в стенах гимназии имени Александра I Благословенного, потрясал основы, означал бунт.

У Вани был не по годам сильный басок. Кое-кто в классе подтянул. Недаром изучал наш КПИОЖ историю французской революции!

Звучные молодые голоса подхватили песню французских санкюлотов.

Какие это были потрясающие минуты!

Сепп рванулся обратно к нашей парте. Он подбежал к Ване Филькову и схватил его за руку. И тогда прямо в лицо Сеппу я запел, подтягивая Ване:

Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вставай на борьбу, люд голодный!

Наверно, я фальшивил, выкрикивал слова надрывно и исступлённо. Но никто не смеялся надо мной, никто не пытался остановить меня.

Сепп отшатнулся. Он понял, что надо как-нибудь помешать нам, заглушить наши голоса.

И тогда он, кивнув Сербиловскому, сам затянул своим великолепным, густым басом:

Боже, царя храни!

Некоторые поддержали Сеппа. Мне показалось, что Веня Розенблюм тоже пел «Боже, царя храни!» Были и такие, что сумрачно молчали, уставившись глазами в пол.

Мы не сдавались. Изя Аронштам печально сидел, закрыв лицо руками. А мы пели, заглушая порой могучий бас Фёдора Ивановича Сеппа, который вырывался из класса и проникал во все уголки гимназии.

Внезапно с шумом открылась дверь, и на пороге появился директор. Он был в парадном мундире, с орденами и при шпаге. Седая борода его двумя пышными кустами расходилась в стороны.

- Воспитанники! - Директор поднял руки. - Воспитанники!…

И все замолкли. И мы, и они. Только Сербиловский в последний раз с разбегу рявкнул:

…царя храни!

- Воспитанники!… - раздражённо повторил директор, но тут же махнул рукой и сказал сокрушённо и глухо: - Его императорское величество государь император Николай Второй отрёкся от престола…

ЛИСТОВКИ

Огромный портрет царя, висевший в табельные дни на здании Окружного суда, передали нашей гимназии. Ходили разговоры, что местному художнику Шварцу предложили сделать уменьшенную копию с этого портрета. Но Шварц отказался, о чём было доложено генерал-губернатору Альцимовичу.

Портрет занял целую стену в актовом зале. Чтобы повесить его, сняли портреты Пушкина, Гоголя и Аксакова. Всезнающий Мишка Тимченко рассказывал, что учитель литературы Илья Петрович Штыковский пытался отстоять великих писателей, но только нажил неприятности.

Когда в актовом зале совершались торжественные молебствия и отец Александр становился под самым портретом, казалось, что император попирает своими роскошными сапогами пышную каштановую шевелюру нашего священнослужителя.