Золотые нашивки

— Запросто. Хорошая девушка. Ну вот. Закупил я им на берегу живых кур. Там они дешевые. Сделал клетку. Повар по три штуки в день к обеду варит. А чтобы перед смертью куры не скучали, — петуха прихватил. Да неудачно. Ледащенький такой петушонка попался. Некрасивый, обдрипанный, хвост вырван. Подружилась с этим петухом одна артисточка, балерина Леночка. Назвала его Кузькой, и вот забавляется. Чем он ей понравился — не пойму. Кормит его, на палубу гулять выпускает, в клетку загоняет.

«Бросьте вы, Елена Дмитриевна, с этой лахудрой заниматься. Упадет за борт. Лишимся одной единицы», — говорил ей я.

Но Кузька был осторожный и на планширь не взлетал. Скоро обнаружился его характер. Жулик, ворюга и трус оказался. Раз повар заходит на камбуз, у него там рыба жарилась, смотрит, а Кузька ногами на горячей плите перебирает, рыбу жрет. Увидал шефа и в иллюминатор, а рыбину в клюве держит, не выпускает. Вот людей боялся. Ни зерен из рук не клевал, ни погладить себя не давал. Чуть человек движение сделает, Кузька уже бежит к бухте троса, ныряет внутрь и прячется. Там было его излюбленное место.

Как-то Кузька все-таки взлетел на планширь, не удержался и сыграл за борт. Ну, все — пропал наш петух, утонет. Смотрим — нет, плывет, бродяга, кролем…

— Вот травило! Вы бы уж поскладнее врали, боцман, — сказал Кротов. — Петухи не плавают.

— Да будет вам известно, курсант, что боцман Бастанже, — строго сказал Миша, — никогда не врет. Запомните раз и навсегда. А если сомневаетесь, можете справиться на киностудии. Там этого Кузьку все помнят.

— Давай, давай дальше, боцман. Ты не перебивай, Крот, — закричали курсанты.

— Ну вот, сделал он рейс вокруг судна, подплыл к трапу. Его тут подняли на палубу, а Кузька как сиганет в свою бухту — спрятался, только голова торчит. Во как! Тут его все обступили: «Кузя, Кузя, герой, моряк». Так и укоренилась за ним кличка «Кузька-моряк». Стали его иногда нарочно в воду бросать. Ничего. Плавает. Проплывет вокруг судна и к трапу. Тут его поднимают. Но к людям так и не привык.

Время шло, кур всех съели. Остался один Кузька. Что с ним делать? Резать жалко. Забавный такой все же петушонка. Тем более наша кровь, морская. Решили его свезти на берег — отдать какому-нибудь хозяину. Определили мы с Леночкой Кузьку в один дом. Там много кур было и петух. Красавец, весь переливается красками, голос, как у Шаляпина, шпоры — во! Сантиметров пять не меньше, гребень, как бифштекс… Хозяин на Кузьку посмотрел и брать не хочет: «Куда мне вашу дохлятину бесхвостую? У меня видели какой павлин с курами ходит?»

Все же пустили Кузьку в стаю. Красавец его и не замечает с высоты своего величия. Клюет себе зерна. Потом увидел Кузьку, как заорет. Голову наклонил и к нему. Ну, думаем, забьет Кузьку. А Кузька шпоры почистил да, не дожидаясь, на красавца налетел. Видели бы вы что было! Как он его трепал! И за гребень, и шпорами. Налетает, отскакивает, снова налетает. Пух и перья! Тот петух большой, тяжелый, неповоротливый, а наш — юркий, ловкий, легонький. Со всех сторон Кузька к нему подлетал. Не успеет тот оглянуться — удар в голову. В кровь дрались. Хозяин глаза вытаращил. Смотрит — не верит. Леночка подпрыгивает, в ладошки хлопает, прямо как судья на ринге, кричит: «Лупи его, так его, Кузя, бей правой!»

Не скажешь, что и балерина. Ишь, думаю, кровожадные инстинкты проснулись. Любят женщины такие зрелища. В общем, этот красавец минут через десять с позором показал нам зад, побежал, юркнул под изгородь и был таков. А Кузька, весь ободранный, в крови, испустил победный клич и пошел к курам. Хозяин говорит: «Не петух это, а орел. Такого гиганта победил. Пусть живет. А того в суп».

Спустя месяц мы зашли проведать Кузьку. Что бы вы думали? Петуха нельзя было узнать. Он гордо ходил среди кур. Такой гладенький, пополневший, ухоженный, хвост у него отрос. Следа не осталось от того замухрышки. Голос окреп. Найдет что-нибудь: «Ко-ко-ко!», и все куры к нему бегут. А он стоит, как монумент.

Вот что делает морская лихость и женская любовь. Поняли? Конец.

Боцман встал:

— Поднимайсь! Швабры, щетки разобрать! С носу пойдем.

ЗОЙКА

Нардин вошел в кают-компанию. Зойка Барышева, буфетчица «Ригеля», стояла на перевернутом ящике из-под сгущенного молока и мыла подволок. От поднятых рук кофточка лезла наверх, тянула за собой и без того короткую юбку. Нардин искоса взглянул на круглые обтянутые чулками Зойкины колени и подумал: «Какая девчонка! Прямо смотреть страшно. Того и гляди в грех впадешь. А курсанты от нее не отходят. По-настоящему ее следовало бы убрать с судна. Было бы спокойнее. Да разве с ней расстанешься? Надо как-то сказать ей. А как? Черт…»

— Доброе утро, Зоя. Надо бы тебе форму одежды другую, — строго сказал он.

Зойка соскочила с ящика.

— Доброе утро, Владимир Васильевич. Не понимаю, о какой форме вы говорите.

Нардин подумал: «Кажется, неловко начал. Вопрос деликатный».

— Да… Нельзя ли немного удлинить твои юбки, Зоя? А то ведь тут молодежь…