Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

— Случилась это в их городе (не знаю, в каком именно, может, в Лубнах, может, в Виннице, не имеет значения) революция. Митинговали, голосовали, стреляли. Да вы и сами хорошо знаете. Была украинская власть, потом пришли большевики. Ничего. Пришли и пришли. Реквизировали, национализировали, расстреливали, всё как положено. Ничего, всё хорошо. Ни раввина, пи Соню, никого из семьи не тронули. Конечно, радоваться им было нечего, сами понимаете. Но поскольку раввин, Соня и вся семья сидели тихонько, гак их и не трогали. Ну, ладно (между прочим, она посматривает на вас! Не смотрите на неё. Обратила-таки внимание!). Ну, ладно. Потом перемена декорации, действие третье: большевики удирают, появляется добровольческая армия. Картина уже другая: национализация отменяется, но грабёж удесятеряется. И, само собой, в первую очередь жидовский погром. И уже не на религиозном фронте, а просто налетела стая диких зверей — и давай грабить, ломать, стрелять, резать. Бедного раввина со всей семьёй сожгли в повети, а Соню русская офицерня забрала к себе в казарму. И вы уж можете себе представить, что они там с ней делали! Четверо суток держали. Кокаин ей забивали в нос, чтоб не лежала как мёртвая, водой отливали, розгами пороли. Так и жила голой, одежды не давали.

Леся быстро смотрит на безжизненную фигуру в золотистом платье и снова переводит прямо на лицо Финкеля сумрачный, обострившийся взгляд.

— Ну, тут снова вернулись большевики. Офицеры хотели пристрелить её, уже бросали жребий, кому стрелять. Но как раз бомбой завалило казарму. Офицерня почти вся погибла, а Соня каким-то чудом спаслась. Голая вылезла из-под развалин и, как была, побитая, изувеченная, полетела в Чека.

Леся решительно качает головой.

— Я бы поступила точно так же!

— Кто бы так не поступил? Ну, и начала же она благодарить! Ого! Сама, своей рукой, говорят, расстреляла в подвалах двести офицеров.

— Правильно!

— Ну, а потом, конечно, если уж ты стала чекисткой, так стреляй в каждого, офицера и не офицера. Знаменитостью стала. Белогвардейская офицерня боялась её больше, чем всех большевистских генералов.

— Паскуды!

Госпожа Антонюк забывает весь свой аристократизм: резким, размашистым движением наливает себе вина и опрокидывает одним духом.

Наум Абрамович испуганно озирается: ругань, может, и не услышали, а как пьёт вино аристократка, наверняка видели все.

— Осторожнее, Ольга Ивановна.

— А, чёрт с ним! Я б их тоже живыми жгла и закапывала!

Ну, вот тебе и аристократка. Начнёт ещё тарелки бить.

— А большевики так и делали, Ольга Ивановна, не волнуйтесь. Сами знаете. А что уж сама Сонечка потом выделывала, так, говорю вам, добыла славу даже у большевиков. И здесь, в Париже, мечтает о революции. Страшно ей хочется, чтоб в Европе была революция. А знаете, зачем? Чтоб ни бедных, ни богатых? А как же! Чтоб была стрельба, резня, расстрелы. Это её революция.

— Откуда вы всё это о ней знаете?

Наум Абрамович снисходительно улыбается.

— Вы спросите меня, о ком я не знаю. Я знаю даже, что она в ресторанах ложки и ножи ворует.

Ольга Ивановна оторопело смотрит на Финкеля.

— Зачем?

— Гм! «Зачем». Мне она не исповедовалась. Но я так думаю, что во имя нарушения принципа частной собственности. Вот ворует себе и плюёт тем самым на буржуазную мораль. Зачем ей ложки? Деньги у неё есть, дай Бог, чтобы у французского президента была такая зарплата, как у неё. Или такая штучка. Есть у неё тут в Париже брат, единственный спасся от погрома, потому что находился как раз в другом городе. Так она живёт с ним, как с любовником. Ну? Спросите меня, зачем? Мало их, тех мужчин, что вокруг неё? Нет, это буржуазная мораль, что брат не может быть любовником. Она уничтожает её точно так же, как с ложками. Что вы хотите?

Снова подходит женщина с подносом, и снова Наум Абрамович углубляется в еду, по-птичьи рассматривая блюдо то с одной, то с другой стороны.

Леся время от времени внимательно посматривает на Соню. И ест Соня вяло, через силу, глядя куда-то в одну точку. Рука белая-белая, тонкая, нежная.

Вытершись другим кончиком салфетки, Наум Абрамович принимается за дело и по очереди тихим голосом представляет Лесе всех обитателей пансиона.

Пансион интернациональный, как и сам Париж, французов в нём три-четыре процента. Ну, пусть пять! Господствующая нация — американцы. И господствует, разумеется, американская культура: фокстрот, бокс и доллар. Вон тот стол, за которым сидит целая компания женщин и мужчин, — авангард англо-американской оккупации. Вечером не нужно ходить в кабаре и дансинг, всё есть в салоне пансиона. Иногда даже бокс. Но хозяйка, француженка, осмеливается сделать замечание, что бокс может испортить её мебель. Американцы же чтут мебель и все материальные предметы наравне со своей Библией. Поэтому бокс бывает только тогда, когда эта компания ужинает на Монмартре и приезжает домой развлечься.

Вон те двое цыганят — итальянцы, выплеснутые из Италии фашизмом. Один играет на гитаре и по-женски поёт фальцетом.