Золотые века [Рассказы]

Однажды они умерли. Все чуть живые обитатели дома отдали концы, оба сразу. Нет, им не пришлось умирать долго и мучительно, подобно мухам. Совсем наоборот. Они умерли и даже не заметили собственной смерти, в этом нет ни малейшего сомнения. Умереть для них было столь же легко, как для спящего перевернуться на другой бок; это незначительное действие не сохраняет человеческая память, да и помнить его не стоит. Тишина, они умерли. Потом воскресли. Воскресли. Они не мертвы, снова тишина. Однако прежде всего следует отметить, что возвращалось к жизни только некое подобие человеческого существа. Я, простой пес, пораскинув своими звериными мозгами, предположил, что все необычайные события подчинялись логике непрерывности развития явлений, потому что то, что возвращалось к жизни — или только в наш дом, не стоит придираться к словам, — было лишь призраком живого существа или его души, как в случае со снеговиком. Наш дом подтверждал гипотезу, распространенную в некоторых атеистических кругах, о том, что смерть существует после жизни.

Но и это не было их страшным грехом. Любой человек может воскреснуть, и в этом не будет его вины. Он лишь выполняет приказ.

Сейчас я расскажу о мужчине: он ожил в обличье огородного пугала. Впрочем, если хорошенько подумать, он и раньше был похож на огородное пугало, как скелет похож на человека. Под рваной рубахой угадывался деревянный остов, рейки и ржавые гвозди. Соломенная шляпа с растрепанными полями — признак начавшегося разложения, которое не достигнет предела никогда, до скончания веков. Вот и все. Ходил он, как пират, на двух деревянных ногах, издавая при этом такие звуки, словно на ногах у него были сабо, — стук, стук. И это был он — и одновременно пугало, но, безусловно, и он тоже — тот, кто воскрешает людей, хорошо понимает, кому какое обличье подходит. Он был мертв, и — как я уже сказал — возвращался к жизни. Его попытка понять случившееся сводилась к одному лишь жесту, который он делал, не вставая со стула. Представим себе, как его соломенная шляпа слегка наклоняется вперед — он то дрожит, то застывает в изумлении. Рукой, сделанной из швабры, чучело обмахивает свои бедра, точно разгоняя невидимых бабочек, и пытается нащупать свой член, не желая понять, что его больше нет. Коровье непонимание во взгляде из пустых глазниц. Более того, он отдает себе отчет в том, что его мужское достоинство не просто исчезло сейчас, нет, с ним и раньше никто не считался. До сих пор, сидя за столом, бедняга еще иногда обмахивает пустое место.

Однако этот жест несчастной деревянной куклы никак нельзя считать смертельным грехом. Я, простой пес, скажу вам потом, какой это грех.

Что же до воскресения женщины — она стала манекеном. Безголовым манекеном, если быть точным. Это только тело с округлыми бедрами и пышными грудями, которому недостает головы и конечностей. Он обшит старой тканью, распространяющей вокруг себя вонь многих десятилетий. Не веря случившемуся, жертва постоянно восклицает удивленно „О!“, но не может продолжить свою речь, потому что тело ее кончается на уровне губ.

Мертвы, а затем живы, или не живы и не мертвы — теперь трудно понять, как обстоит дело, — обитатели дома начали новую жизнь, хотя это и звучит издевательски. Главная особенность такого существования заключается в том, что оно в точности совпадает с тем, которое они влекли раньше, но только теперь оба заторможены еще больше. Мертвецы делают то же самое, что делали при жизни, то есть ничего. Им не доступно даже тление, ибо это участь умерших живых, а не живых мертвецов. Изменились, правда, краски окружающего их пространства. Слабое излучение, которое освещает его ночью, вечером, на закате, днем и на рассвете, сквозит из какого-то подземного источника неясного происхождения. В этом свете нет ничего адского, он просто слаб. Если вам угодно, он бледен и мертвенен, но самое главное заключается в том, что, как я уже сказал, у него есть определенное направление. Он исходит снизу, и это точно, хотя в целом мире не найти дома, который бы имел столь нечеткие и даже неопределенные координаты в пространстве. Он исходит снизу — как я уже сказал, — и это само по себе не является дурным знаком, однако такое свечение противоречит традиции лучей, озаряющих святых и божьих людей. На них свет нисходит сверху. Наши же лучи ударяют прямо в челюсти пугала, в единственную челюсть манекена и даже в верхний ком снеговика с его морковкой. Они отбрасывают зловещие тени и наводят на мысли об извращениях, хотя — справедливости ради надо сказать — никаких извращений здесь не существует. Здесь вообще ничего не существует, даже несправедливости — да благословенно было бы появление несправедливости, ибо наличие ее позволило бы определить уровень отсутствия справедливости. Оставим же поэтому вымыслы об извращениях на совести мрачных тупиц.