Золотые ворота. Черное солнце

— Правда, Петрович. Своими глазами видел…

— Когда?

— Откуда знать? Я по воду пошел, вижу: дверь у Химчуков настежь. Я в дом, думал, старый Гаврило приблудился. А там Олесь. Посреди светлицы. С простреленной грудью.

— Где он сейчас?

— В больницу отправили. Бесчувственного… — Заскорузлой, сплошь усеянной мозолями ладонью Микола прикрыл глаза.

Петрович охватил руками голову и застыл. О, как часто доводилось ему за последние недели слышать подобные вести: Пушкаря схватили… Заремба убит… Чайки не стало… Что ни день, то новая и новая утрата. В его памяти вдруг всплыли последние слова Олеся: «Немедленно оставь город. Немедленно! Кто-то из твоих приближенных — провокатор». Трудно было тогда поверить в эти слова, но события настойчиво подтверждали: немецкая контрразведка сужает железное кольцо вокруг горкома. Чтобы избежать провала, пришлось передать руководство подпольем запасному горкому партии. Сам же он со всеми активистами, над которыми нависла смертельная угроза, решил исчезнуть из Киева. Путь был один — идти в полесские леса и формировать партизанский отряд. Уже выработали план выхода, маршрут, как вдруг Олесь внезапно назначил свидание. О, Петровичу никогда не забыть той встречи. «Он просил у меня разрешения умереть… Наверное, предчувствовал свою близкую беду! Его нельзя было отговорить, он бредил встречей с Розенбергом… Кто же теперь заменит Олеся?»

Долго висела в подвале скорбная тишина. Наконец Петрович встал, нетвердым шагом подошел к ведру с водой. Умылся. И уже сурово:

— Передай Тамаре, пусть устроит мне встречу с Кушниренко. Завтра поутру. У завода «Большевик», В сквере.

— Но ведь на рассвете ты должен оставить Киев.

— Передай товарищам, что я задержусь на сутки. Только на сутки. Все пусть выходят, как приказано, а я задержусь.

Морщины меж бровей Миколы стали глубже.

— Может быть, ты отложил бы эту встречу. Или перепоручил кому-нибудь. Не нравится мне, когда меняют решения. Говорят, не к добру это.

— Нет, я непременно должен встретиться с Кушниренко. Намеченная операция не должна сорваться. Теперь надежда только на Ивана…

— Ну, как знаешь.

Нехотя, как на кладбище, направился Микола к выходу.

…Нескончаемо долгая и гнетущая ночь.

Иван лежит на спине с раскинутыми руками и широко открытыми глазами. Лицо его словно натерто красным перцем, тело щемит. Туманится, раскалывается голова.

О сне Иван и не думал. Гнетущие мысли без удержу буравили, пронизывали мозг: «И зачем он меня вызывает? Что ему надобно? Неужели кто-нибудь передал про надпись Евгена? Или, может, Платон… — Встречи с Петровичем Иван ждал, как вызова на допрос. И самое страшное, что не появиться в сквере у «Большевика» нельзя. — Тогда уж непременно заподозрят. И не станут вызывать, а просто выследят и… А может, Петрович ни в чем меня и не подозревает? Платон, конечно, оттуда не вышел. Нет, нет, Петрович ни о чем не знает. Видно, хочет поручить какое-нибудь неотложное задание», — пытался успокоиться Иван.

Но зловещий шепот шептал над ухом: «А почему же он раньше не поручал? — Опять на голову Ивана опускается ледяная шапка. — В самом деле, почему Петрович не делал этого раньше? Я ведь умолял его послать меня на связь с партизанами, а он… Не захотел почему-то… Почему и в горкоме меня сторонятся? За последний месяц ни разу не пригласили на заседание, хотя сами к чему-то готовятся. Чует моя душа, что готовятся… Все-таки зачем он меня вызывает?»

Пухнет от мыслей голова, но найти успокоительный ответ Ивану не удается. Вдруг перед глазами у него встал захламленный глубокий ров. В точности такой, в какой он заманил прошлой осенью Дриманченко.

«А за «Большевиком» тоже есть рвы». Эта догадка парализовала, швырнула в забытье Ивана. Он вдруг увидел себя в кругу горкомовцев. И понял, почему у них такой грозный вид. «Мы раскусили тебя, Кушниренко, — доносится голос сверху. — Сейчас ты сдохнешь собачьей смертью, иуда!» Вздрогнул: что за напасть, эти же слова он сказал тогда Дриманченко. И вдруг услышал слова: «Одумайтесь, хлопцы. Клянусь, я ни в чем не виноват. Я стал жертвой провокации!.. Не спешите!»

«А я поспешил… Почему не задумался над его словами? Возможно, Дриманченко в самом деле был не виноват, возможно, сказал святую правду… — И Иван пожалел, впервые пожалел о своей поспешности. Разве мог он тогда предполагать, что именно так произойдет и с ним самим? — Проклятая судьба! Все время водит меня по скользким дорогам. А чем я ее прогневил?..»

Вдруг перед ним встало лицо Олеся Химчука. В тот момент, когда он, Иван, целился Олесю в грудь. Странно, что Олесь не просил, не дрожал, он только смотрел удивленно на дуло пистолета. От его взгляда и сейчас еще все переворачивается у Ивана в душе. «Химчук — немецкий прихвостень, гестаповский лакей. Кто меня осудит за то, что я отомстил ему за предательство?..» — оправдывал себя Иван, но оправдать никак не мог.