Золотые врата. Трилогия (СИ)

– Сижу себе на стульчике на раскладном, – подхватил Игорь, подумав, что если Леня стал путать слова, то пора сделать небольшой перерыв, – дышу вольным воздухом Арбата, отстегиваю бандюганам или ментам положенное и в ус не дую. Могу водочки тяпнуть, могу косячок забить.

Стадии опьянения Леня Шестоперов отсчитывал по собственной шкале: слезы‑обиды; язык мой – враг мой, в том смысле, что не желает выговаривать то, что хочется; трибун‑обличитель; братание с народом и последняя стадия, которую еще мог воспринять сам Корсаков – синдром пролетария, или «все на баррикады».

– Вот, видишь, ты свободен, Игорек, – с полным ртом закуски невнятно сказал Леня, – а мне там и выпить не с кем. Ходят вокруг картин со стаканами, улыбаются, зубом сверкают. «О‑о, мистер Шестопиорофф!!! Как поживаете? Прекрасная выставка, пожалуй, я что‑нибудь приобрету». Да бери даром, гад ты лоснящийся, только душу мою… мою, – Шестпоперов гулко стукнул себя кулаком в грудь, захлебнулся от переполнявшей обиды и, решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам. – И сорвешься, а как не сорваться? Заказы стоят, сроки горят, галерейщики визжат, а мне – насрать! У меня – запой! Понимаете вы, кровососы, тоска у меня по стране своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!

– Этого у нас сколько хочешь, – подтвердил Корсаков.

Его тоже уже здорово повело – с утра ничего не ел, а под вечер на Арбат завалился Леня‑Шест, прозванный так за длинную нескладную фигуру. К Игорю как раз клиент пристроился, портрет просил изобразить, так Леня его шуганул и утащил Корсакова к себе на квартиру. Сказал – гульнем напоследок, да и за работу пора.

Все это было знакомо – регулярно, раз в год Леня появлялся в Москве с опухшей физиономией и трясущимися руками, проклинал заграничное житье, где не то что работать, существовать русскому человеку невозможно, гулял на последние деньги, заработанные на западе и остервенело принимался писать, пропадая в мастерской дни и ночи. По мере исполнения заказов, наработки запаса картин, и появления ненавистных зеленых рублей, Леня резко менял точку зрения: жить в современной России – это медленно умирать, бездарно разбазаривая здоровье и талант. Никаких условий, никакого вдохновения, поскольку ничего святого не осталось на растерзанной, проданной и разграбленной демократами Родине. Шестоперов срывался за границу, чтобы через несколько месяцев вновь с плачем припасть к «неиссякаемому источнику хрустально‑чистой русской души».

– Ты понимаешь, что я по кругу бегу, – Леня свернул голову очередной бутылке «Гленливета», – отсюда смотришь – там идиллия, но без выпивки невозможно и в результате запой. А здесь – работа запоем, но такая тоска берет, что снова рвешься за бугор. Я болтаюсь протухшей какашкой в проруби – ни утонуть, ни по течению уплыть. Вот ты четко решил: твое место здесь! И…

– Ничего я не решил, – поморщился Игорь, – я, может, и рад бы свалить отсюда, да время ушло.

Да, время он упустил. «Русский бум» кончился, ушло время, когда иностранцы толпились возле мастерских и сквотов в Фурманном переулке, на Петровском бульваре, в Трехпрудном, хватая картины, на которых еще не просохла краска, не торгуясь отслюнявливая баксы, марки и фунты. Ушлые «мазилки» нанимали студентов Суриковского и Строгановки и «творческий» процесс не останавливался ни днем ни ночью, подобно фордовскому конвейеру. Единицы смогли подняться на этой мутной волне, уехать за границу, пробиться в элиту и стать востребованными, но большинство осело пеной на Арбате и в Битце, вылавливая туристов и втюхивая им свои поделки, написанные между двумя стаканами бормотухи или дешевой водки.

– Штуку «зеленых» сюда перевел, а на последние деньги купил билет, – продолжал бубнить Леня, – черным ходом смылся из квартиры, это чтоб привратник, сука, не увидел. Такси на Ватерлоо, «Евростар» этот, мать его поперек, скоростной. Полдороги блевал – пивом на вокзале обожрался. Два с половиной часа и в Париже. А там на Северном вокзале вышел, денег – горсть медяков. А‑а, – Леня залихватски махнул рукой, сбрасывая со стола бутылку «Швепса», – хер с ним! Автостопом до Родины. Через бундес, через Польшу, «ще польска не згинела», через Белоруссию, мимо пущи, где алкоголик наш Россию продал. Дышать вольным воздухом ехал, на просторы наши необъятные, а что здесь? – вопросил Леня, трагически снизив голос почти до шепота, – где Родина‑мать? Где, я тебя спрашиваю? – рявкнул он неожиданно, нависнув над столом и вперив мутные глаза в Корсакова.

– Что, нету Родины? – удивился Игорь, – или не узнал?

– В том то и дело, что не узнал, – подтвердил Шестоперов, – раньше она была мамой, – голос его дрогнул, в глазах появились крупные, как маслины, слезы, – а теперь это кто? Пррроститутка! – раскатывая букву "р", как плохой оратор на митинге, он опять возвысил голос, – Барррби, а не Родина‑мать! Вопре… ворс… воспринимаешь ее, как американку в постели: ресницы на клею, зубы – фарфор, сиськи – силикон, жопа резиновая! «О, как я тебя хочу, дорогой! Осторожно, прическу не изомни». И стоимость картин уточняет, стерва.