Золотые врата. Трилогия (СИ)

Оболенский делает длинный выпад, штык бьет Милорадовича в бок. Генерал вольт‑фасом разворачивает коня. Бледное худое лицо Каховского кривится, глаз зажмурен, рука с пистолетом вскинута. Выстрел. Пуля попадает Милорадовичу в спину, он недоуменно оглядывается. На лице непонимание, налетевший ветер треплет седые волосы на голове генерала. Хватаясь руками за воздух, он падает на круп коня и сползает на землю.

Корсаков резко оборачивается, хватает Каховского за отвороты сюртука.

–  Ты, гаденыш… ты в кого стрелял?

–  Пустите, полковник. Пустите немедленно!

Корсакова оттаскивают в сторону, успокаивают.

Верные царю войска расступаются, в промежутки выкатывают орудия, суетятся канониры. Залп! Крики, кровь. Пороховой дым застилает площадь. Еще залп. Корсаков чувствует удар в плечо и падает на истоптанный снег. Кто‑то переворачивает его на спину. Он видит серое небо и повисшие в воздухе снежинки.

–  Этот еще жив.

– Я живой… живой, пустите!

– Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?

Корсаков с трудом открыл глаза. Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман он разглядел в полумраке лицо Шестоперова. Осторожно поворачивая голову Корсаков осмотрелся. Маленькая комната с крашенными стенами, тусклая лампочка, дверь из сваренных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман, возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в зимнем пальто с полуоторванным воротником и галошах на босую ногу. Изредка он толкал дверь плечом и начинал нечленораздельно чего‑то требовать.

– Это где мы? – хрипло спросил Корсаков.

– Как бы тебе объяснить… – Леня пошлепал губами, – замели нас, Игорек. Мусора замели, век свободы не видать!

– За что?

Шестоперов помялся.

– Видишь, дело какое… Я думал, ты еще в себе. Думал – остановишь, когда у меня уж совсем крыша поедет, а ты первым вырубился. А эти, – он кивнул в сторону спящих, – только рады подебоширить. Особенно Григорий.

– Герман его зовут, – вспомнил Корсаков, – слушай, что мы пили? Башка разваливается.

– Много чего, – уклончиво ответил Леня.

– А забрали‑то за что?

– Было за что, – так же немногословно сказал Шестоперов. – Ладно, ты очнулся, и хорошо. Пора отсюда выбираться, – он подошел к двери, отодвинул мужика, и, ухватившись за прутья потряс, громыхнув засовом, – эй, сержант, поговорить бы надо.

Послышались шаркающие шаги. Сержант, дожевывая на ходу бутерброд, подошел к решетке.

– Чего буянишь, а?

– Я – известный…

– Пусти, начальник, – мужик, увидев сержанта, оживился. Отпихнув Шестоперова, он припал к решетке, – не могу…

– Я – известный художник, – в свою очередь оттерев бомжа, повысил голос Леня, – Леонид Шестоперов. Мои картины висят во многих музеях мира. У самого Михаила Сергеевича Горбачева…

– Пусти…

– А у Путина не висят твои картины? – спросил сержант, запивая бутерброд пепси и с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика…

– У Владимира Владимировича пока нет, – у Лени прорезался солидный баритон, – но из администрации президента…

– …поимей сострадание, – ныл мужик.

– … и сказали, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен.

– Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим.

– …буду ссать здесь!!! – неожиданно заорал бомж.

– Ладно, выходи, – смилостивился сержант.

Он отпер дверь. Бомж, прискуливая, метнулся мимо него. Леня было вознамерился тоже выйти из «обезьянника», но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.

– Что за насилие!? – возмутился Шестоперов, – я бывал в Англии, в Голландии, в Германии и нигде не видел такого отношения!

– Что, и там троллейбусы переворачивал? – усмехнулся сержант, запирая дверь.

– Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, – пригрозил Леня.

– Ага, и в ООН не забудь.

Шестоперов, отдуваясь от злости, забегал по камере.

– Какие троллейбусы ты переворачивал? – поинтересовался Корсаков.

– А‑а… Костя сказал, что в девяносто третьем из троллейбусов баррикады строили, а он еще пацан был – мать не пустила. А мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один, дотолкали его до площади – там к Тверской под горку, хотели перевернуть. Тут нас и повязали.