Золотые времена

Раз открывает глаза Ленин, а возле саркофага – Господь Бог стоит.

– Ты чего? – спросил Ильич строго.

– Хотел наконец твою уголовную душу к суду призвать да в ад пристроить.

– Ты, батенька, слова-то выбирай, – обиделся Ильич. – А то привык там у себя… Какой я уголовник?! Я за счастие народное боролся.

– Так ведь завоеванное счастие не стоит и гроша! – ответил Бог.

– А у народа нету денег расплатиться. Я по справедливости решал, чтоб выбирали: или счастье, или – к стенке. И запомни: мы, марксисты, о душе не знаем ничего. Мозги там, печень, селезенка – это да. Но для текущих революционных нужд науки у меня их удалили. И теперь я совершенно чист. Любой возьмется подтвердить.

– Вот как? – сказал Господь. – Ну ладно, отлежись еще. Наверное, действительно не время…

Повернулся и ушел.

«И полежу, само собой! – сердясь, подумал вождь. – Пока я нужен, буду здесь. И до чего же это архитрудная задача – жить и работать для народа в мавзолее!»

66

Лежа в мавзолее, Ленин очень интересовался государственными делами и постоянно просил провести к нему телефон с вертушкой.

Вместо телефона к вождю по ночам подкатывали телескоп и через дыру в потолке показывали небо.

– Вот она, – с важным видом пояснял сопровождающий чекист, – открылась бездна, звезд полна.

– Неужто мы и туда добрались? И всюду диктатура пролетариата? Навсегда?! – шептал Ильич, глядя на редкие тусклые огоньки. И плакал – светлыми, старческими слезами. – Ступайте, товарищ, скажите им, что я невероятно рад. Пусть вас за службу наградят.

Был бесконечно добрый человек.

Добрейший человек из мавзолея…

67

В конце своих чучельных дней Ильич не раз с досадой говорил: «Нет, враки! Я за мавзолей нисколько не держусь, но истлевать, как все, – архиобидно!»

ЗВЕЗДНЫЕ МГНОВЕНЬЯ

(Из воспоминаний Крупской)

1

За три дня до смерти Ильич мне сказал:

– Я скоро умру, Наденька, я знаю. Расскажи мне что-нибудь хорошее.

Я сперва расплакалась, а потом, собрав волю в кулак, ответила:

– Ты будешь жить вечно!

– Какая же ты, Надя, подлая, – сказал Ильич с тяжелым вздохом.

До сих пор не понимаю: почему он на меня порой сердился?

2

Ильич держался молодцом. Никто бы не подумал, что часы его сочтены.

Он до конца шутил, пел песни, вспоминал, как с Троцким делал революцию…

Это теперь в памяти встает: средь балагурства замолчит вдруг, горько так посмотрит, да и скажет, как бы про себя: «Да, кашу заварил… Теперь не расхлебать».

Предчувствовал, предчувствовал, как видно, свою близкую кончину!

А мы – нет, мы ничего не замечали. Только дружно хохотали: мол, что́ каша – на всех хватит, наедимся до отвала… Кто бы знал!..

3

За полчаса до смерти наш Ильич вдруг стиснул мою руку и душевно так проговорил:

– Эх, Наденька, какая же я сука!

– Господи, да что ты! – начала я утешать. – Нет, сука – это я. А ты – наш вождь!

Он, бедненький, и согласился…

4

Когда Ильич почти совсем уж не дышал, он еле слышно произнес:

– Соратничков – в гробу видал!

Какая сила интеллекта! Даже это мог предвидеть!

А ведь сам (теперь-то знают все!), как говорится, был уже одной ногой…

5

В ту самую последнюю секунду, когда смерть его настигла, наш Ильич вдруг пукнул.

Или это он хотел сказать всем нам свое последнее напутствие, а в легких воздуха уже недоставало?..

Я узнавала у врачей, но они странно так смотрели, будто и у них весь воздух вышел…

Почему?

6

Через час после смерти наш Ильич вдруг приоткрыл глаза и тихо так сказал:

– А мавзолея мне – не надо. Так и передай. Я его Сталину хотел поставить, а тот – живучий оказался. Всю высокую идею испохабил.

Я Ильичу не поверила.

Наша наука утверждает: мертвые не говорят. И Сталин бы неверно понял…

7

Через неделю после смерти, когда Ильичу уже вынули все внутренности и могучие, тяжелые мозги, он вдруг запел «Интернационал».

Всем стало страшно, и тогда я, чтобы успокоить их, запела вместе с Ильичом…

Про жизнь совсем хорошую

Летун

Ближе к полуночи Цокотухов прыгал вниз с шестнадцатого этажа.

Прыгал каждый день, не пропуская.

И зимой прыгал, и осенью, и летом, и весной, и по субботам, и по воскресеньям, и когда был один, и когда баба приходила, и в хорошем настроенье, и в дурном, и поужинав, и натощак, и пьяный, и трезвый, и голый, и одетый, и на взводе, и не очень, и здоровый, и больной.

Вот как накатит что-то эдакое изнутри, так сразу на балкон и – вниз.

Очень любил Цокотухов это дело, даже пуще баб, и больше, чем поесть или покакать, или уж – восторг какой! – газетку почитать, особо вслух и по складам.

И вот однажды подловили Цокотухова, когда он на балконе появился, и кричат:

– Ты, мил паршивец, чем тут занимаешься?

– Как чем? – вроде и не понимает Цокотухов, сильно удивляясь, а ведь говорят с ним ясно, по родному, без интеллигентских матюгов, тут и любой дурак поймет, а этот, значит, корчит из себя…

– Да вот, – указывают, – что ты тут сигаешь? За каким таким рожном?