Золушки на грани

Однажды, во время воскресной трапезы, король обратился к невестке с невинным вопросом — что-то про семейные обеды у неё дома, кажется, чтобы бедняжка не робела так, не пряталась за принца, а вспомнила свой милый дом, уютную гостиную, воскресный стол. Знал бы он, что за воскресный стол Золушку не пускали — она только и делала, что подносила перемены блюд, а потом уже доедала на кухне то, что оставалось. Но признаваться в этом ни в коем случае было нельзя — а то соседи засмеют!

— Эх, милочка, как вы утомительны с этими вашими вопросами, лучше бы рассказали, как вчера прошла секретная встреча с послом соседней державы, — усталым тоном светской львицы отвечала Золушка.

Король чуть фуа-гра не подавился, но воспитание не позволило ему даже улыбнуться. О секретной встрече он, разумеется, рассказывать не стал, а вот о последовавшем за этом смотре войск — почему бы не поведать, раз принцесса стыдится рассказывать о своём прошлом.

Специальное расследование, проведённое королевской канцелярией, показало, что стыдится бедняжка не напрасно — и тайным приказом по дворцу всем придворным было запрещено разговаривать с женой наследника о её семье и прежнем житье.

Но, несмотря на массу подобных предосторожностей, Золушка всё равно умудрялась говорить при посторонних разные глупости, казавшиеся ей верхом светскости. Зато наедине с принцем всегда была милой, покладистой и доброй — то есть, не притворялась. «Надо же, что с женщинами творит любовь! — восхищался принц, — Ради меня она готова быть сущим ангелом, а как достаётся всем остальным! В этом, определённо, тоже есть своя польза — теперь-то уж никто не скажет, что с её стороны это был брак по расчету».

Постепенно уроки хороших манер и терпеливое участие придворных сделали своё дело и Золушка перестала капризничать, манерничать и ставить себя в глупое положение. «Всё хорошо, что хорошо кончается!» — сказал на это церемоннейместер.

Но над мачехой и сёстрами соседи всё равно почему-то смеялись.

Лягушачья кожа в воспитательных целях

Сжег Иван-Царевич лягушачью кожу, и сидит довольный. Теперь-то Василиса свободна от этого проклятья, теперь она всегда будет рядом с ним, в своём истинном облике!

Василиса на кухне похлопотала, пару страниц диссертации написала, довязала свитер, поправила перед зеркалом и без того совершенный макияж — и к мужу. А тот сидит перед камином, и наблюдает, как ненавистная буро-зелёная шкурка в огне корчится.

— Что же ты наделал! — всплеснула руками Василиса, — Я ли тебя не предупреждала?

— А что, всё плохо? — удивился Иван-Царевич, — Я думал, ты обрадуешься. Ну, что я её сжег. Теперь мы всегда будем вместе, и тебе не надо будет то и дело ударяться оземь, чтобы стать человеком. Это же, наверное, больно?

— Не больно. Уметь надо оземь ударяться, — отмахнулась Василиса, — Ты помнишь, что папенька мой — могущественный волшебник?

— Ой, — задумался Иван-Царевич, — Теперь он прилетит и спалит нас огнём? Я не позволю ему причинить тебе зла! Я во всём виноват! Пусть весь огонь достанется мне!

— Отлично придумано! Я, значит, буду в человеческом обличье, вся такая распрекрасная, а тебя пусть папа огнём сожжет? И на черта мне тогда человеческое обличье? Да не бойся, не бойся, ничего тебе не будет.

— Тогда — ура? Я побежал за шампанским?

— Какое там «ура». Надо новую лягушачью кожу где-то раздобыть. Вот это — проблема, а остальное — пустяки, решим как-нибудь.

— Зачем же тебе новая кожа, Василисушка? Ты без неё такая красавица!

— Ох, прав, прав был папа — надо было в черепаху.

— Что — в черепаху?

— В черепаху меня надо было превращать, у неё шкура толще. Ну, а я, конечно, по молодости лет воображала, что хиртее, мудренее своего отца уродилась. Теперь придётся к нему на поклон идти, выслушивать его колкости.

— Я, моя милая, видимо, что-то не понимаю. Ну, бывает такое с нами, царевичами. Не колдовского ведь я роду, а так — царского. Ты уж объясни толком, что у нас за беда такая, не дави на психику.

— Кто ж на тебя сейчас-то давит? — удивилась Василиса, — Вот завтра я тебе так на психику надавлю — не обрадуешься. Если отец не найдёт время, чтобы меня принять.

— Давай так, — стукнул кулаком по столу Иван-Царевич, — Ты мне расскажешь, какая на мне вина, а уж я постараюсь сделать так, чтобы он нашел это самое время.

— Да что тут рассказывать. С первого класса я была отличницей. Да ещё и красавицей из красавиц. И спортсменкой.

— И комсомолкой! — подсказал Царевич.

— Балда, — легонько стукнула его по лбу Василиса, — Это же в первом классе было. Ну что, годы шли, я старалась изо всех сил, и была лучшей девчонкой в школе, во дворе, и вообще в городе. Это было чертовски трудно, я почти не спала, совсем не отдыхала, только и делала, что стремилась к совершенству. Мной, конечно, восхищались. Приглашали на телевидение, и на всякие конкурсы ума и красоты, и я везде, конечно, блистала, потому что не имела права сплоховать.

— Ужас какой! — обнял её за плечи Иван-Царевич, — Как же ты, бедненькая, с ума-то не сошла?