Зомби

Роальд рассуждал, скрестив руки, прислонившись поясницей к полке, повешенной низко, в расчете на безногого хозяина, всю комнату, всю квартирку осадившего постепенно до своего уровня, даже репродукции разместившего на «детской» высоте и, казалось, часто, даже чаще, чем чем-нибудь остальным, пользовавшегося обширной плоскостью пола; во всяком случае, радиоприемник, стаканы, стопки книг и бумажный пакет с яблоками стояли на полу. Под письменным столом стояли новенькие кожаные тапочки, чрезвычайно двусмысленно выглядевшие: дар исходящего желчью знакомого? Щекочущее воспоминание? Может быть, хозяин просто берег паркет? Заходил же ведь некий друг или родственник. Переобувался. Хотя, нет, не берег. Пересекающиеся следы от велосипедных шин инвалидной коляски. Следы эти, сдвоенными змейками петлявшие по всей комнате и даже под столом, сходились к порогу меж комнатой и прихожей и, слившись в две борозды, прободали взлохмаченный порог. На обеих дверных филенках на равной высоте остались проеденные ручками коляски выемки.

Покойный вообще был деятельной личностью.

Он выпиливал лобзиком. Он курил сигары. Он собирал репродукции. Он не брезговал джином и ромом. Он, как все слышалось из прихожей и с лестницы, «щупал» Таню. Он много читал.

Сейчас он был невероятно, окончательно одинок. Его желтое лицо, на котором кто-то опустил и придавил пятаками мятые веки, то и дело заслоняла от Роальда спина Магницкого. На спине то шла складками, то натягивалась рубашка защитного цвета. Магницкий бурчал и стучал пузырьками. Участковый, очень серьезный малый с простым, добрым лицом, стоял радом с тахтой, держа свою фуражку в руках, как кастрюлю, полную супа, и осторожно уводил ее в сторону от взлетающих рук Магницкого.

— Позвонили-то когда, — иногда оправдывался для чего-то участковый, — я сразу и пошел.

— Вскрытие покажет! — объявил торжественно Магницкий, словно речь шла о сказочном будущем, вроде золотого века. — Пока следов насильственной смерти нет!

— Пока? — усмехнулся Борис, листавший грязно-желтую, неряшливую, с торчащими лоскутами анализов «карту» из поликлиники. — Смотри, книголюб! Точно! «Облитерирующий эндартериит»! Ноги он у него съел. И диабетик был знатный. Наверное, много это, шестьдесят единиц инсулина в день? А?

— Как получилось, — обернулся Магницкий,

— как вы тут оказались?

— Анонимный звонок, — пожал плечом Роальд, — мы приехали. Случайно я и Борьку увидел на улице.

Борис оглянулся, внимательно всмотрелся в лицо Роальду.

— Да правда, не знаю, — отмахнулся Роальд,

— напишем рапорта Капусте. Конечно, какие-то сведения есть, не просто с бухты-барахты мы сюда. Значит, ты считаешь, что он вроде ввел себе не то? Или дозу превысил? Или от самого диабета умер? А это как вообще-то на вскрытии определить?

— Подушкой придушили, скажем, то пух в легких будет. Пух да перья. — Магницкий задел подушку, и голова покойного шевельнулась. — Я-то почем знаю… У покойников всегда такие физии… покойные. Прям усоп во блаженстве! А одеяльце, бывало, подымешь, а там десять дырок от заточки да всякие зверства… где эти, из прокуратуры? Ждать?

— Дырки! Дырки! — слышалось на лестнице.

— Собрались! — кивнул Магницкий. — Весь дом собрался!

В прихожей столбом стояла соседка с третьего этажа, широкая, крепкая, кривоногая дама с крупным носом и голубыми глазами. Та, первая, седовласая, краснолицая соседка наполовину проникала в самую комнату. Таня же то и дело пыталась войти, и с лестницы слышались раздраженные голоса, громче всех — бас Тани:

— Щупал! Безногий! Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

— Совсем от нее толку не будет, — кивнул в сторону лестницы Магницкий, — про бородатого в очках ведь — ничего! Это ведь не нарочно.

— Показания таких в расчет не идут, — усмехнулся Борис, — и слава аллаху. А то сажать Роальда будем. В очках и с бородой. Театрально!

— У нее вторая группа по мозгам, — сообщила соседка с носом.

— Может, сегодня мужики к нему толпой заходили, — рассуждал Магницкий, — а может, никого, кроме этой дурочки, не было? Кто скажет?

— Таня! — усмехнулся Борис, — сейчас и скажет.

— Жили, как два голубка, — сказала седовласая, — он же мужик еще молодой. Так вот, как он во дворе сидит, все он зыркает, гляжу, кто пройдет помоложе, позадастей. А Таньке он, говорили, сказки все читал, как маленькой. Да она и есть дите. Сядет на его кресло и давай кататься. А так-то — глуховатая. Если кто сегодня и был, она не скажет. Если ее разозлить, такой матерок пойдет! Такого и не услышите!

— Ты-то не слышишь, конечно! — не меняя позы и выражения (хотя на ее лице, кроме носа, вроде бы и не было ничего выражающего), проворчала носатая из прихожей. — Молчала бы! У тебя Колька…

— Сиди! Тоже мне! Сидит сама…

Фраза седовласой на этом выразительно оборвалась, и Роальд подумал в этот момент, что как раз такой выразительный обрыв фразы образует нечто невысказанно-взрывчатое, нечто словами невыразимое, от чего начинает бушевать фантазия: мол, «сидит сама» и, скажем, у младенцев уши обрезает или еще хуже.

— Спокойно, девушки! — отмахнулся Магницкий. — Колька-то где?