Зона любви

А дальше… Накануне его отъезда, я почти успокоился… Я был уверен, она вновь поедет к нему. Ловить? Вызванивать? Дергаться? Я не хотел никаких разоблачений.

Но и усидеть на месте не смог.

Меня сорвало со всех болтов и понесло на родину. В кромешную тьму, на родное пепелище…

Был у меня старинный приятель, к которому можно было забуриться без проблем. Я набрал много водки и насиловал его своей драматургией часов двадцать кряду. Слушатель он был идеальный — вдумчиво сопереживал, внимая моим страстным речам с большим интересом, пока не уснул, утомленный повторами.

Я говорил в полупьяном бреду в пустоту…

— Я устал… я устал, Шурик! Я устал от себя… Я — в тюрьме… зона строгого режима! Я всё время, каждое мгновение пытаюсь понять ее… эту странную даму. Жизнь! Я хитрю, притворяюсь… или не хитрю, и не притворяюсь — всё одно. Она не подпускает к себе! Я для нее иностранец, заезжий музыкант… порождение Франкенштейна! Я — какая-то чудовищная ошибка… Мне больно, Шурик — я ж живой! Меня мотает по одному и тому же замкнутому кругу всю жизнь, и вырваться нет сил из него… я болен! Я поражен неизвестным вирусом. Я хочу другой любви! Ты не знаешь, как я бываю заботлив и нежен. Она говорила: «Лучше мужчин у меня не было». Это вырвалось у нее само, с такой искренностью, так неожиданно… а потом, будто кто-то щелкнул невидимым выключателем… и всё!! Свет погас! Я понял — всё! Снова зона, ад! Ничего уже не исправишь…

Вернувшись домой, полумертвый, опустошенный, (чего я, собственно, и добивался) — упал в черноту. Разбудил меня, ее звонок.

— Юра, ты пьешь?

— Пью.

— Зачем ты так! Если ты будешь меня так ревновать — тебя не хватит.

— Он уехал?

— Уехал.

— Я тоже уеду… В деревню. Мне надо.

— Хорошо… Береги себя, милый.

— Я не на войну собрался.

18

Ты больше не выносишь,

барскую свою судьбу?

Полюби ее, выбора тебе не дано.

И я замолчал. Уже навсегда.

Я окунулся в привычное состояние — одиночества. Да и покидало ли оно меня? К нему примешивалось устойчивое ощущение беды. Оно уже бродило где-то рядом, манило к себе…

Психологический театр не умер, господа концептуалисты. Во всяком случае, на моей сцене.

Я понимал — не получается у меня… не складывается. Не могу я жить по нормальному, по-людски… (Хотя в таких делах разве бывает по нормальному?) Своего тайного врага, сидящего во мне, я давно обнаружил и изучил. Но разделаться не смог. Он был моей сутью. И суть та была довольно паршивой: самолюбивой, тяжелой и скучной. Ничего не оставалось делать, — лишь принять это, как факт.

И еще я догадывался: этот театр жизни мне не осилить. Играть я не умел и не хотел. Поэтому жизнь отторгала меня, как инородное тело. Революционеры, подобные мне, если и вписываются в ее непростую структуру, то всегда трагически.

Настоящая любовь, как революция, — всегда заканчивается на эшафоте. Иначе, чего она будет стоить? Слабое утешение, если учесть, что любовь та — болезнь…

Одно беспокоило: повторы. Это что — пожизненно?!

И еще я много чего понял, (в деревне, у озера, вечного, как сама жизнь) отвлеченно понял, глубоко, приняв все: «как есть, так и есть».

Да, не вписываюсь я в поворот. Заносит. Уж простите… Не местные мы. И копеечки ваши нам ни к чему!

Но некто, сидящий внутри, холодным злым голосом, с отвратительными модуляциями, выговаривал: «Ну, что ты, право, фантазер какой, опять вавилонских небоскребов понастроил… Все бы сверху вниз смотреть… все-то у нас особенное, да никак у людей. Гордые мы, не местные… Иностранец ты наш… заезжий музыкант… Ей богу, как дитя малое, все в игрушки играешь… надулся, разобиделся… в деревню уехал, дурачок… зачем? Возвращайся назад. Ты все сумеешь… если захочешь».

Я вздрагивал от его замечания: «…если захочешь». Я не желал такой постановки вопроса, боялся ее…

Этот гнус, сидящий внутри, копал слишком капитально — до самого дна: «Пошел ты!»

Но вопрос уже прозвучал: «Хочу ли я?»

И ответ был давно получен. Он был вбит намертво, как ржавый гвоздь в трухлявую стенку: «НЕ ХОЧУ».

Так что тогда, что??

НЕ живется…

Всю свою жизнь я ничего не хотел очень. Быть может, совсем ничего и не хотел. Страсти — отдельно, предмет страсти — отдельно. Я не ИХ добивался, СЕБЯ — насиловал. Я был измотан, отравлен… избит! Оставался единственный вопрос: «КОМУ это выгодно?» Тогда, как говорят «опера», сойдется полный криминальный пасьянс. Но этот вопрос из области запредельного.

А здесь? Что делать ЗДЕСЬ?

Тот благословенный раствор грез, страсти и милости стал давно уже моей средой обитания.

О, счастливчик! Тебе всегда доставалось «самое-самое».

Только почему же здесь так тяжко дышать? Почему не живется на этом благословенном острове? Почему желание свободы обратилось, — тюрьмой. Почему??

И еще я злился, глубоко в душе, не знаю, правда, на кого… На Создателя, что ли? Ну, чего ты там напортачил, — бездарность!

Впрочем, себе доставалось больше всего. Хотя самокопание и самоистязание, (любимые занятия загадочной русской души) — дело гиблое, как и обвинение кого-то в грехах…