Зона номер три

Генерал Самуилов медведем ворочался в одинокой постели. Третью ночь его маяла свирепая бессонница, и причина, как он понимал, была одна: закрытое дело об исчезновении людей в Москве. Всю информацию он слил в свой личный компьютер и надежно закрыл доступ. Предпринимать какие-то шаги или докладывать кому-то наверх он не собирался. Не хуже, чем Тамара Юрьевна, понимал, насколько это нелепо. Но в отличие от нее не считал время неодолимым противником. Оно побеждает трусливых и слабых духом, но не тех, кто умеет ждать. На скрижалях истории записано, что вселенское зло, скопясь в одном месте в чрезмерном количестве, вызывает загадочную химическую реакцию и пожирает само себя. Для посвященных это так очевидно, что не является откровением. Глупо биться лбом в открытую стену, но так же недостойно для мужчины, подняв лапки, уповать на то, что мир очистится от скверны по Высшей воле. Настанет срок, и свидетельства очевидцев перевесят на весах судьбы злобные оправдания выродков. Когда Самуилов прятал в компьютерной резервации акт об очередном раскрытом преступлении, он с удовлетворением чувствовал, что приблизился на шажок к судному дню. Но ему было очень стыдно пред молодыми сотрудниками, из тех, кто продолжал верить ему как мудрому и справедливому наставнику. Бывало, гонял их беспощадно, подставлял под пули, заманивал удачей, а потом стреноживал на полном ходу, будто пьяный, потерявший голову наездник. Пылких, с еще не остывшими от жара погони боками, уводил в стойло и заставлял жевать безрадостный корм лжи. Но иначе поступать не мог, не имел права, потому что слишком высокие ставки были в смертельной игре, которая на юридическом языке называлась так невинно: накопление неопровержимых улик. Самуилов собирал улики не для разоблачения отдельного убийцы, насильника или грабителя, а готовился выступить обвинителем на процессе, подобном Нюрнбергскому, где совершится возмездие Божье.

…Дема Гаврюхин, неутомимый лидер зонной оппозиции, снесся с Гурко утром в четверг. Снесся, слабо сказано. Гурко уединился в туалете, где ему хорошо думалось, и едва успел приспустить штаны, как в квадратное, зарешеченное окошко просунулась палочка с бумажкой на конце. Не мешкая, Гурко сорвал бумажку, развернул, прочитал: «Есть вероятность, акция отслеживается Хохр. Мы все под колпаком. Жду решения. Д.».

Бумажку Гурко смял и использовал по назначению. В записке для него не было ничего нового. Он понимал, что на таком ограниченном пространстве, как Зона, три раза без соизволения Хозяина не воскресают. Мистика здесь ни при чем. Хохряков по Зоне всех таскал на поводке и Гурко тоже зацепил за ноздрю и умело подводил к эффектному разоблачению. Все это Олег учитывал, это было ему на руку. Плохо, что бесстрашный Гаврюхин так некстати прозрел.

Гурко вернулся в свою комнату, сел у окна, закурил. Полчаса назад Ирина, нюхнув кокаинчику, ушла на работу. Он боялся за нее.

Поскреблись в дверь, и он крикнул:

— Войдите!

Явился Буба на утреннюю планерку. Заросший черной шерстью детина с кротким, как у овцы, выражением глаз. Один из четверки, приданной Гурко в подмогу. Отличные ребята, братаны с Кавказских гор. Буба-1, Буба-2, Буба-3 и Буба-4. Вероятно, остроумный Хохряков подсунул их в насмешку. Дескать, гляди, чекист, с такими орлами не только Малахова мочить, Москву можно приступом брать.

— Какие распоряжения, командир? — Буба-1 мялся у порога, осторожно озираясь.

— Где остальные Бубы?

— Ждут наготове.

— Ну-ка закрой дверь.

За три дня у Гурко с командой сложились добрые отношения. Горцы больше не дичились, не обижались на его шутки, видно, установив для себя, что, чем резвее русачок нарывается, тем слаще его будет кушать. При разговоре все четверо кровожадно скрежетали зубами. Гурко их успел полюбить. Они были как дети.

— Садись, — пригласил Гурко. Буба уселся, широко расставив литые, могучие колени.

— Хочу спросить, ты давно в Зоне околачиваешься?

Буба смугло порозовел, чувствуя подвох, ответил с достоинством:

— Тебе зачем, командир?

— На опасное дело идем, хотелось подружиться.

— Подружиться можно, почему нет.

— Кунак кунаку товарищ и брат, верно?

— Веселый ты, командир. К чему клонишь?

Гурко ни к чему не клонил. Его мучила мысль: вернулось в Россию монгольское иго или пока только на подходе? На этот вопрос наивный Буба, настороженный, как оголенный провод, вряд ли ответит. На этот вопрос пытался ответить покойный академик Гумилев, но так и не дознался.

— Ладно, пойдем на площадь. Еще разок все прикинем.

Но Буба его остановил.

— Не опасайся нас, командир, — сказал, понизив голос. Это были странные слова, ни с каким предыдущим разговором не связанные. Гурко решил позже над ними подумать.

В сущности, он был спокоен как никогда.

Глава 8