Зона номер три

Субботнее утро началось для Кира Малахова нескладно. Ночью окочурилась девка Маланья. Еще с вечера, как обычно, крутилась по хозяйству, подала ему в постель стакан топленого, теплого молока с медом, а ночью… Когда полтора года назад вернулась мода на патриотизм и на все русское, Кир Малахов выписал ее себе из деревни Пеньково, и вскоре привязался к ней, как к родной. На огромной загородной вилле Маланья постепенно стала как бы домоправительницей. Безобидное, веснушчатое, переваливающееся, как утица, создание лет шестидесяти, неопределенной внешности и даже неопределенного пола, поначалу она производила впечатление смирного домашнего животного, но когда Малахов пригляделся, то различил в ней что-то особенное, напоминающее детские сны. Он никому не позволял ее обижать, хотя братва относилась к ней иронически. Наш-то, судачили некоторые, носится с деревенской каракатицей, как с ключом от сейфа, видно, совсем сбрендил.

Девка Маланья, когда забрал ее из деревни, никакой опоры там уже не имела. Близких родичей повыбила реформа, кого в город утянула, кого на погост, в покосившейся избенке она доживала век, то на паперти торчала, то на огороде — подрабатывала. На вилле Малахова будто заново расцвела. Бывают же чудеса на свете — вот одно из них. Матерый интеллектуал, бывший сподвижник рыжего Толяна, хладнокровный, расчетливый бандюга, возглавляющий элитарную группировку, и одичавшая простолюдинка, туземка с одной извилиной в башке — ну что, казалось, было у них общего, а вот сошлись не разлей вода. Имелась в их внезапной дружбе-приязни забавная и трогательная особенность: Маланья, от худой житухи давно надорвавшая и пуп и рассудок, иной раз принимала Кира Малахова то ли за меньшого братца, то ли за убиенного в Чечне сыночка, и он не протестовал, не возмущался, напротив, с простодушной улыбкой откликался на незнакомые имена… Да это что. Иногда Маланья обряжалась в лучший свой наряд — расписной сарафан и бежевая поддевка на меху, — брала Кира Малахова под руку, и они неспешно, солидно шествовали в соседнюю церкву, расположенную на живописном бугре над речкой Боря. Братва только млела, но на поганые выходки не решалась. Кир Малахов, куда бы ни склонялась его душа, по-прежнему высоко держал авторитет, был одинаково скор как на расправу, так и на дурь. С ним схлестнуться напрямую никому не хотелось.

Чудная была ее смерть. Вечером, когда подавала молоко, выглядела как обычно: увалистая, расторопная, с чутким прихватом. Но пахло от нее почему-то скипидаром. И заговорила необычно, с мольбой:

— Не надобно завтра путешествовать, Кира!

Малахов отложил томик Платона, в который любил заглянуть перед сном, взглянул удивленно:

— Откуда знаешь, куда еду?

— Не едешь, тянут тебя. На муку собрался, а к ней еще не готов. Чтобы муку принять, у тебя силенок мало. Не ехай, Кира!

— Не зли меня, Маланья, — возмутился Малахов. — Вечные твои дурацкие предчувствия. Видения! Ну нельзя же так Мы, в конце концов, цивилизованные люди. И потом, почему от тебя несет скипидаром?

— Не ехай, Кира! Худо будет!

— Хорошо, не поеду. А денежки, по-твоему, су-чарам отдать? Ты хоть знаешь, о какой сумме речь?

При слове «деньги» Маланья, как всегда, истово перекрестилась.

— Вот, вот, сынок. Всё деньги на уме. Похоронят они тебя, помяни мое слово.