Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

— Вроде не пахнет.

— Не пахнет? — оживился дядька. — Я и говорю — дети как дети. А вы сразу — будто я их спаиваю… Поосторожнее с обвинениями надо, дорогой товарищ!

— Да что вы мне голову морочите! — разозлился милиционер и легонько толкнул нас в спину:

— Бегите домой!

Мы с Витамином подхватились и бросились наутек.

— Иди ты со своей школой! — сказал я ему позже, и Витамин согласился:

— Ну ее… Так и в тюрьму попадешь! — потом задумался и, потирая красное, раздувшееся ухо, добавил: — А все-таки здорово мы его выследили!

«Вот кто-то с горочки спустился…»

Ноябрьской осенью небеса были холодны и пронзительно чисты. Грязь на узких улочках подмерзла, и древние деревянные домики в старых кварталах города выглядывали сиротливо сквозь поредевшие палисадники, а возле черных от долгих дождей заборов лежали груды влажных, примороженных листьев…

До сего дня помню я леденистый запах угрюмого предзимья той далекой поры…

Я, четырехлетний мальчик, шел с бабушкой по серой незнакомой улочке. Иногда бабушка брала меня за руку, и мы бежали через пустынные перекрестки, бежали быстро, старательно глядя под ноги, — бабушка объяснила, что нас могут раздавить машиной. Помню я, что мне было тревожно и одиноко, потому что маму увезли куда-то еще вчера утром и я, привыкший видеть ее всегда рядом, растерялся теперь. Отчего-то подумалось, что бабушка моя — старая, может вдруг умереть, и я останусь совсем один.

— Бабуся, а ты старая? — трусливо спрашивал я, и бабушка, не поняв моих опасений, отвечала с улыбкой:

— Старенькая, совсем старенькая…

— А мама скоро придет? — надоедливо гундел я, спотыкаясь на кочках замерзшей грязи.

— Скоро… И сама придет, и братика тебе принесет, — успокаивала бабушка.

Я знал уже, что у многих людей бывают братики и сестрички, и потому закричал радостно:

— Я буду с ним играть! Я подарю ему свой пистолет, железный!

— Братик еще маленький, он не может с тобой играть, — урезонивала меня бабушка, — он даже разговаривать пока не умеет…

Но я не верил, потому что нельзя же совсем не играть и не разговаривать!

— А как зовут братика? — спрашивал я, и бабушка отвечала, хитро прищурившись:

— Да вот, все думаем… Ты тоже можешь выбрать какое-нибудь имя.

— Назовем его Дружок! — предложил я с восторгом.

— Глупенький ты, это же собачья кличка… — и, покачав головой, сказала, указав на кособокий флигелек: — Вот мы и дома.

В доме у бабушки было холодно. В углу маленькой комнатки стояла большая белая печь, возле которой громоздился сундук — тяжелый, обитый крест-накрест полосками железа — и кровать, задернутая пестренькой занавеской. Бабушка затопила печку, и в комнате скоро сделалось тепло и уютно. На оклеенной обоями стене бормотало радио, в печи потрескивало жаром, а за окном посвистывал морозный, снеговой ветер.

Бабушка напоила меня чаем, а потом спросила весело:

— Ну, Васек, отчего казак гладок? — и ответила сама: — Поел да на бок!

Я не хотел на бок. Неясная тревога и ожидание чудились мне в беззаботном бабушкином веселье. Посидев на скрипучем «венском» стуле, я опять затянул:

— Мне ску-у-учно-о… бабуся-я…

— Ишь ты! Ну, давай оркестр найму! — предложила бабушка.

— Найми-и… — просил я, представляя, как хорошо было бы мне помахать сейчас палочкой перед целым оркестром.

Бабушка подошла к репродуктору, покрутила черную пуговку посередине динамика, и широкий темный диск запел вдруг, похрипывая надорванной бумагой. Послушав немного, я вновь принялся гудеть на низких нотах:

— Все равно ску-у-учно… Где мамка?..

Бабушка всплеснула руками:

— Господи! Дала ему оркестр, так мало ему!

— Эта не оркестра… — тянул я, — эта машина…

— Какая машина? — удивлялась бабушка.

— Такая… Радива…

Бабушка убеждала:

— И вовсе не машина, там же люди поют, а здесь по проводам слышно.

— Не-е… машина поет… — упрямился я.

Отчаявшись, бабушка предложила:

— Ну, давай я спою! — и затянула вполголоса:

«Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя!
Золотою казной
Я осыплю тебя…»

— Теперь твоя очередь! — сказала бабушка, допев.

Я знал только одну песню, которую в те годы часто пели взрослые, и закричал, путая слова и мотив:

— Вот кто-то с горочки спустился! Наверно милый мой! Идет! — я пел, выкрикивая каждое слово, а потом, внезапно для себя, заплакал горько и безутешно…

Когда я пошел в первый класс, бабушка учила меня писать. Палочки и кружки в моих тетрадях получались кривые, закруглялись не в ту сторону, а «нажим» я осторожно, высунув язык и капая чернилами, подрисовывал отдельно.

Мама была строга.

— Что это за писанина! — ругалась она. — Как курица лапой нацарапала! Перепиши, — и я переписывал снова и снова, выдирая из тетради испорченные кляксами листы и вставляя новые, — вырабатывал почерк.

Бабушка жалела меня и украдкой от мамы предлагала:

— Давай я карандашом тоненько-тоненько напишу, а ты обведешь.