Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

В числе прикомандированных оказался и я. Мы врывались в камеры, где устраивали грандиозные «шмоны», с помощью «изделия ПР-73», как официально именуются резиновые дубинки, учили зеков почтительности к тюремному персоналу, непокорных бросали в карцер, прописывали «дубинал», короче говоря, «отрывались».

Как-то раз, утомившись от трудов праведных, наша группа отдыхала в комнате для допросов. Мы пили крепкий «конвойный» чай, в котором плавали непроцеженные стебли со склонов грузинских гор, курили, травили анекдоты.

Под ногами у нас елозил тряпкой какой-то зек из хозобслуги. У меня в ту пору были великолепные, надраенные до антрацитного блеска хромовые сапоги, шитые по спецзаказу в колонийской сапожной мастерской умельцем, осужденным за бандитизм, Гошей-Людоедом. С квадратными носами, с подбитыми и обточенными для форса каблуками, сапоги были предметом зависти остальных тюремщиков. И вот шнырь, моя полы, неосторожно хлестнул сырой грязной тряпкой по моим сияющим сапогам.

— Осторожнее, козел! — сказал я. Заключенный поднял стриженную под ноль башку — и оказался тобой.

— Ладно, иди отсюда, потом домоешь… — пробормотал я, смутившись, и ты ушел, на этот раз навсегда.

На этом кончилась история нашей с тобой странной дружбы, длившейся чуть ли не четверть века.

…Такие вот внезапные летние холода недолги. Пришло утро, заблестела обновленная зелень, и я подумал, что зря не уснул, организм, наверное, реагирует на погоду, какие-нибудь магнитные бури, и разве есть мне, в сущности, до тебя дело, если мы никогда больше не встретимся в этой жизни…

Двор

В нашем городе вдалеке от шумных проспектов еще и доныне сохранились тихие улочки, по сторонам которых притулились серенькие, давно не крашенные домики с ветхими резными наличниками, покосившимися ставнями и калитками. Бог весть с каких пор не открывавшиеся ворота в подгнивших заборах глубоко вросли в землю, да и сами домишки, наверное, давно бы рухнули, если бы не сидели по пояс в земле.

Если войти в одну из таких калиток, то увидишь маленький дворик, поросший травой, и узкую, посыпанную золой тропинку. Дворик образован пространством между похожими друг на друга флигельками, один из которых глядит мутными окошками на пустынную улицу, а другой притаился в глубине двора. Два больших клена обнимают его своими могучими ветвями, создавая кронами тень и прохладу. В соседстве с зелеными гигантами домики выглядят еще более придавленными к земле. За вторым флигелем, прямо под окнами растет садик с десятком вишневых деревьев, большой старой яблоней и кустами малины. Садик огорожен низким забором, сколоченным из неровных досок, между которыми торчат пыльные ветви малины.

Здесь же, кроме садика, стоят полуразвалившиеся сараи с тяжелыми, обитыми поржавевшим железом дверями, давно, впрочем, закрытыми только на щепку, вставленную вместо замка. Земля вокруг сараев присыпана черной угольной пылью вперемежку с хрустящей под ногами золой. Оба флигеля похожи друг на друга своей старостью. Снизу их стены бревенчатые, а сверху обмазаны глиной. Дождь и время посмывали побелку, и сквозь красноватую, с прожилками соломы глину проглядывает решетка дранки.

Домики имеют внизу по два входа в полуподвальные квартиры, а сверху — широкие террасы с резными, почерневшими столбами. На террасы ведут крутые, скрипучие лестницы с выщербленными ступеньками. Окна флигелей не открываются на лето, и между рамами видны оставшиеся с зимы немудреные украшения: расставленные на пожелтевшей вате елочные игрушки, забавные птички с разноцветными перышками и другие мелочи, которые теперь уж редко встретишь в наших квартирах. Окна задернуты пестренькими занавесками из ситца, на узких подоконниках прижимаются к стеклу фикусы, герань и сочные, хрупкие стебли столетника.

Когда-то давно, в детстве, я жил здесь. С того времени в моей памяти остались долгие зимние вечера, заваленные синими в сумерках сугробами домики да желтые огоньки окон, светящихся в студеную мглу. Любимым моим развлечением в ту пору были бабушкины рассказы и разучивание стишков. Стихи эти — старые — бабушка читала, наверное, еще моей матери. Другие были и вовсе «старорежимные» — что-то вроде:

«Дедушка, голубчик,
Сделай мне свисток,
Дедушка, найди мне
Беленький грибок…»

Стихи я учил с удовольствием — правда, не без некоторой корысти — бабушка пообещала, что отведет меня на елку и детям, рассказавшим стишок, будут раздавать подарки. На елку я так и не попал, а вот стишки эти запомнил на всю жизнь. Иногда в гости приходила Кузьминична (бабушкина тетка). Они долго пили чай и тихо беседовали о чем-то своем.

Марию Кузьминичну — худую, еще крепкую горбоносую старуху — «за глаза» называли «Гречанкой».

— Баба Маруся, а вы и вправду гречка? — спрашивал я.

Кузьминична смеялась беззубым ртом: