Зона затопления

– Мужики, – позвал Ткачук, – я вам не помощник сегодня. Не потяну…

– Да, директор, чего-то ты зеленый совсем.

Подошел Лёша Брюханов:

– Что случилось-то? Действительно, вид неважный.

– Не знаю… То ли отравился чем, то ли сердце опять. Давит. И колотьё такое… нехорошее.

– М-м… да… Ладно, пойду тоже поковыряюсь.

– Может, не надо, Лёш. Пусть они сами. Мало ли… Мы и не прививались… Да и как это видеть? Я вчера насмотрелся, а теперь вот… – Ткачук потер грудь.

Алексей постоял, поозирался, будто придумывая себе дело. Не придумал, махнул рукой:

– Пойду. Мало ли что они там… Возьмут, дерна накидают в мешки…

Ткачук покивал. Да, нужно наблюдать. Нужно. Но сам больше не мог.

Сидел на продавленном, изуродованном диване, прикрыв глаза. Не то чтобы хотелось спать или так, с закрытыми глазами, было легче. Но больно было видеть окружающее. То место, где прожил три с лишним десятилетия. То место и не то – ничего, что было дорого, чему отдал столько сил, не осталось. Черные язвы вместо построек, которые еще недавно составляли село под названием Пылёво…

Чтоб отвязаться от этих мыслей, Ткачук поднялся, побрел было. Сам не решил, куда, но понимал – надо чем-то себя отвлечь.

Сделал несколько шагов, и в груди опять остро и на этот раз особенно глубоко ширнуло, разом лишило подкопленных сил.

Остановился, замер… Игла ушла из сердца постепенно и не до конца. Жало осталось. Как заноза в коже, на самой границе с мясом. Любое движение – и на долю миллиметра углубляется, скребет жилочку нерва… Так и сейчас.

Достал бутылёк с нитроглицерином, выудил таблетку, зажал в ладони. Если что, в последний момент, может, успеет сунуть в рот, раскрошить зубами.

Осторожно вернулся к дивану. Долго усаживался. Сел криво, завалившись на левый бок. Так колотьё было слабее…

Сколько видел бессильных стариков и инвалидов, которым и рукой двинуть трудно. Торчали они целыми днями на лавках, глядели на мир с бесконечной, непереносимой тоской и завистью к тем, кто шевелится легко, свободно… Алексей Михайлович, проходя мимо, сочувствовал, жалел в душе, но никогда всерьез не задумывался, каково им переживать каждую минуту немощи. Сочувствовал как-то мельком, мимоходом, иногда представлял всю их жизнь целиком, а минуту – минуту за минутой – нет. И вот сам сейчас переживал, с невероятным усилием ставшего немощным тела, парализованного болью и страхом мозга, преодолевал каждую минуту.

Три раза лежал в больнице. Один раз ногу ломал, два раза – с сердцем. Тогда прихватывало, но не так, и ложился больше затем, чтоб хуже не стало. Как говорится, в профилактических целях… В больнице время тоже тянется изматывающе медленно, но там рядом соседи, такие же несчастные, объединенные одной бедой; там врачи, медсестры… А вот когда сидишь один, неспособный шевельнуться, не знающий, вспомнят ли о тебе, заберут ли, накормят… И Ткачуку стало жалко себя, жалко до слез. Наверно, так же жалко себя старикам, которых хоть на час оставили одних…

Ночь без сна дала о себе знать – глаза слипались, голова клонилась. Алексей Михайлович боялся забыться – поднимал веки, топорщился, но сразу же обмякал и начинал плыть… «Вот так и уплывешь», – как бы со стороны предупреждали его, и он на несколько мгновений приходил в себя. А потом снова обмякал, ронял голову… И сон победил.

Не будили комары и мошка, назойливые пред-осенние мухи; разговоры вернувшихся мужиков, звяк инструментов Ткачук слышал будто из-под воды. Он приоткрывал глаза, отмечал урывками, что они собирают вещи, складывают палатку. Некоторые даже что-то ему говорили, о чем-то спрашивали, но он не мог понять, что именно.

Потом – затрясли. Сначала слегка и, кажется, сразу – сильно, больно. Ткачук вынырнул:

– А-а…

– Алексей Михалыч, – перед глазами испуганное лицо Брюханова, – вы чего? Плохо совсем?

– Так…

– На самом пекле сидите. И без фуражки. Спечёт ведь…

– Лёш, – Ткачук стал постепенно оживать, – воды дай. Попить.

Сделал глоток. Решил: если вырвет, то хоть малым.

– Как там? Всё?

– Всё. Всех забрали… То есть кто в списке был… вашем. Остались совсем бесхозные, на них и фамилий нет. – Брюханов старался говорить уверенно и твердо. – Нормально всё. А вы что-то совсем расклеились.

– Да вот… Весь я… В город надо.

– Скоро отправитесь. Мешки… покойников загрузили уже… А может, этот… остеохондроз? Он ведь и в груди бывает…

– Может… Хорошо бы.

Брюханов отошел, и Алексей Михайлович сразу заскользил обратно в сон…

– Что, директор, едешь? – Голос. – Или тут останешься?

– Еду, еду… Плохо мне…

Помогли встать и даже поддерживали под руки по пути к парому. Ткачук вспомнил, что так же сам поддерживал Фёдоровну, местную старуху, когда уезжали отсюда прошлой осенью.

Тогда он был крепким и сильным. Бегал по дворам, ободрял, успокаивал. А теперь… Ведут, как… как ханутого. Есть тут такое слово «ханутый» – резко сдавший, не способный за собой следить.

«Ханутый… хануть… кануть».

– А Лёша где? Лёша Брюханов…

– Твой-то? Вон, с лодкой возится.

И пока Ткачук искал его неверным, расслабленным взглядом, Брюханов уже подбежал к нему.

– Что? Прямо так?.. – И сморщился, будто и ему тоже больно.