Зона затопления

Но собрала головы в старый ковшик, отнесла на огород, вырыла тяпкой ямку, бросила, прикопала. Тяпку приставила к стене сарая. Обвела глазами освещенный заходящим солнцем сбоку и потому красивый и особенно печальный сейчас огород. Серое стало золотистым, водянистая зелень – сочной, свежей… Отвернулась, глотая слезы.

В ведре под скатом крыши обмыла топор, занесла на веранду. Отличный топор, сталь настоящая… Взять бы, только как его тащить? Да и зачем он в квартире на втором этаже?

Связала в узел клеенку с перьями. Постояла, напряженно размышляя, куда бы деть. Мучилась так, будто это самый важный вопрос сейчас. Куда? Отнесла в летнюю кухню, положила там, придавила зачем-то коробкой со старой, окаменевшей обувью. Пусть здесь…

Наконец, не найдя по дороге дел, добралась до избы. Посмотрела, сколько там на будильнике. Десять минут шестого. Вот и день прошел. Почти прошел последний день. Последний здесь…

Сложила остатки – а ее много осталось – печенки в тарелку, накрыла другой. Возьмет в клуб… Помыла посуду тщательно, расставила на решетку сушиться. Поискала, что еще отнести на посиделки… Да нечего. И не готовить же. Да и вряд ли будет там пир горой. Что уж…

Переоделась в выходное платье – старенькое, но крепкое, шерстяное. Причесала волосы, закрепила широким гребнем на затылке. Повязала платок с розовыми цветочками. Надела пальто. Туфли обувать не стала, неудобно в них, устают ноги быстро, – осталась в ботах.

Шла по широкой центральной улице и никак не могла поверить, представить, что очень скоро, может, и завтра, не будет уже этих крепких домов, амбаров-срубов, толстых и глухих заплотов, ворот с козырьками и кружевами резьбы, деревянных тротуаров, которые каждую весну тщательно ремонтировали… Исчезнет двухэтажная белёная школа с зеленой крышей, обитый вагонкой магазин «Северянка» с веселой вывеской «Работаем от сих до сих без выходных и проходных»… Убеждала себя, что все на свете кончается и вот пришел конец их деревне, но поверить не могла. Не принимали ни голова, ни сердце мысль, что от села, где почти четыре века жили люди, останутся сначала горки пепла, а потом, когда там, внизу, закроют путь реке, размоет эти горки запертая вода. И всё. Ни следа, ни метки…

Нет, нет, есть метка! Еще в прошлом году мужики сварили стелу, привинтили к ней табличку с выбитой надписью: «Здесь было село Пылёво. Основано в 1667 – затоплено в…» Дату не вписали, надеясь, что все-таки в последний момент затопление не произойдет… Этим августом втащили на самый высокий в округе бык, который, говорят, уцелеет, превратится в островок, укрепили там. Когда пойдет вода, приплывут, добьют четыре циферки.

Лет двадцать – сорок простоит эта стела, кто-нибудь станет за ней приглядывать. Но потом все-таки изржавеет, покосится, повалится, еще через какое-то время рассыплется рыжим прахом, затянет рыжину травой. И будет здесь дикое место. Дикое мертвое место над мертвой стоячей водой.

Улица была чистая, дома почти все целые – заходи и живи. Лишь окна прикрыты ставнями, а где ставней нет – щитами из досок. Казалось, на время хозяева отъехали, но вот-вот вернутся. Завтра, или через неделю, или весной. Вернутся, снимут щиты, помоют стекла, протопят печи…

Нет, не будет весны тут. Вот они – одна, другая, третья – надписи на воротах: «Прощай, отчий дом», «Не забудем Родину!», «Плачем и рыдаем»… Кладбище, кладбище. Погост.

Самое обидное, если возьмут и после всего заселят какими-нибудь зэками или китайцами. Объявят: «Расчеты ошибочны оказались, вода не добралась…» Нет, пусть тогда уж скорее сжигают, стирают с лица земли их Пылёво. Посадят их, оставшихся, на паром и – сотрут.

Многие мужики порывались сами сжечь свои дома. Алексей Михайлович уговорил не делать этого: «Пускай таким село останется в памяти».

И люди, уезжая, видели Пылёво целым, опрятным, с пестрыми наличниками, красными листьями черемух в палисадниках. Не так больно, наверно, чем когда дым, огонь…

Вот он и клуб. Стоит свеженький (стены красили каждую весну), большой, широкий. Его размер увеличивает не особо приметная, но все же значительная возвышенность. Рёлка. Раньше здесь была церковь, деревянная, из толстенных бревен. Ирина Викторовна с детства помнила ее закрытой, пустой, черной, напоминавшей молчаливую, закутанную по глаза платком волхитку с выселок.

В конце пятидесятых – когда опять стали строить новую жизнь и район наводнили приезжие, только теперь не ссыльные, не эвакуированные, как в войну и после войны, а добровольцы или распределенные, этакие бравые комсомольцы-горожане, – церковь решено было снести.

Снесли без сожаления, даже тогдашние бабушки не выступали против. Будто старый гнилой коровник убрали. Некоторые надеялись на клад, долго рылись в груде трухи, копали под церковью землю, но ничего не нашли.

За одно лето на месте церкви поднялся сруб клуба. Часть бревен пошла с церкви, часть привезли новых. Строили чуть ли не все мужчины села.