Зона

«Неужели у нас за это сажают?» — ах ты, господи, какая наивность! Нет, не наивность и не невежество даже, а какой-то странный их сплав, образованный в совершенно особой исторической атмосфере герметического тоталитаризма, закрытого общества с жестокой цензурой, радиоглушилками и повсеместным, ежечасным насилием официального агитпрока, этого безудержного вранья, пропитавшего всю культуру, сам воздух, которым мы дышим. Да миллионы загубленных, свирепость репрессий, постоянная опасность доноса и страх. Страшно не любить вождей, не верить их сивым бредням, сомневаться в преимуществах самого прогрессивного в мире режима. Страшно молчать, когда надо ругать гнилой, империалистический Запад. Страшно не голосовать «за», не важно за что, важно, чтобы единодушно, и за то, что скажут. И приближению Страшного Суда страшно не радоваться. Как Светлому Будущему. Страх в основе социального существования. Леденеет сердце. И уже фундаментальные понятия человеческой нравственности — долг, честь, совесть — обморожены страхом. Мораль страха — страшная мораль. И все это на протяжении уже нескольких поколений. Так воспитался какой-то особый тип человека — советский народ. Его главное качество — абсолютное политическое послушание и социальная атрофия. Он не просто раб или какой-нибудь крепостной, у тех хоть что-то было свое, ну там чувство, восприятие, мироощущение, им необязательно было притворяться счастливыми и единодушно голосовать за хозяина, у нас же и чувство в плену, мы должны радоваться своему рабству и славословить партийным начальникам за дарованную возможность быть их рабами, которую следует называть социалистической демократией и свободой. Генетический страх отсек само наше «я», мы даже внутри себя не принадлежим себе. Страх извне проник в наши гены и кровь, стал неотъемлемой частью нашего существования, и психологический механизм самосохранения выработал особый инстинкт к политике, целую систему внутренних табу, четко обозначенных, что можно, а о чем даже думать нельзя. Мы оказались в плену не только родного правительства, но и в плену у самих себя. Насильственно привитая преданность хозяину выпотрошила всю нашу душу, обезличила нас и стала главной гарантией существования. О какой совести, каком личном достоинстве может идти речь, если уже самой личности нет? Репрессии вселили страх, обман воплотился в самообман, покорность превратилась в преданность — эти навязанные рефлексы определяют все наше поведение. Скажи нам правду, и мы в нее не поверим, дай нам свободу — мы не будем знать, что с нею делать. Мы так искалечены, что свобода от тирании не мыслится нами вообще и во всяком случае не мыслится как благо. Свобода для нас — разнузданность. Мы боимся друг друга, мы боимся самих себя. С хозяином оно как-то привычней, надежней, попроще. Вот такие мы люди. Страшные люди. Таких еще не было. Трудно найти аналог в мировой истории. Разве что в литературе недавно выписан — айтматовский манкурт, застреливший родную мать на службе хозяина. Не так ли и мы с нашей Родиной на службе у партии?

«Неужели за это сажают?» Да вот же, братцы, я перед вами — видите, еще как сажают, да вашими же кулаками еще поколачивают! Рыси, отрицаловы зоновские, не страдают синдромом преданности хозяину. Это меня и выручило. Они поняли, что не у ментов мне искать защиты, а от ментов. Значит, не могу я быть ни козлом, ни верблюдом.

Больше у меня таких серьезных конфликтов с зеками не было. И, когда через несколько суток вышел из шизо тот, провокационно посаженный, ни он и никто не предъявил мне больше претензий. Гниль штабная, разумеется, шла и после, всегда шла, и были исполнители, но теперь они либо оставались в дураках, либо нарывались на неприятности, одиночные наскоки темных лошадок, вроде Тимченко, ни отряд, ни зона их не поддерживали.

Разборки

Как-то, вскоре после того, надевал я сапоги в козлодерке (в отряде мы ходили в тапках), собрался в библиотеку. Сидит на подоконнике молодой Армян из рысей, с ним стоит Тимофей, приблудный дневальный то в школе, то в штабе. Слышу густой акцент, мол, Профессор, базар есть. Подхожу.

— Чего ты все пишешь, пишешь, ты для кого пишешь?

— Для себя.

— А за что тебя посадили — тоже для себя писал?

Не нравится мне эта гримаса в ухмылке на хитрой, бровастой физиономии. И черный, как демон.

— Почему тебя это интересует?

— Ты же говорил, за народ писал? — щурится Армян.

— Я так не говорил, ты хочешь мой приговор почитать?

— На хуй мне твой приговор, — психует Армян, — я по-русски не умею читать, ты сам сказал, для себя писал!

— Ну и что?

— А, может, ты против нас пишешь, менты тоже пишут.

— Почему ты так решил?

— Зачем ты мне вопросы задаешь, тут я тебе вопросы задаю! — нервничает Армян. — Ты для себя пишешь, чтобы тебе было выгодно, тебе похую народ, я тебя насквозь вижу!