Зона

Что же касается нашей избушки-бендеги, то так мы и жили: в минуты, а то и часы, спокойной отсидки там занимались, кто чем может — болтовней, спаньем, всевозможными поделками — лишь бы убить время. Обязательно кто-то посматривал в оконце — стоял «на атасе». И чем бы мы ни занимались, главное было — убить время, скоротать подневольную часть своей жизни, убить отнятую у нас часть своей жизни. Говорят, это на пользу: человек страдает, думает, больше не будет совершать преступлений. Может быть, когда знает за что. Но и в этом я не уверен. В томительном безделье, а хуже — в рабском бессмысленном труде, мало что созревает хорошего. Больше, по-моему, человек озлобляется и разлагается. Другое дело — настоящая работа, когда ты знаешь, что делаешь дело и знаешь, что за это заплатят. Пусть деньгами, пусть сокращением срока, но должен быть стимул и должно быть сознание пользы того, что ты делаешь. В соседней промке работают токари — у них это есть и во всяком случае на работе они не выглядят несчастными. Вот после, может быть, вечером сожмется сердце тоской, а на работе, кажется, нет. И у нас, когда пошла стройка, стали класть бетонные плиты, кирпичи, мужики преобразились — это было настоящее дело. Правда, к тому времени меня оттуда убрали, но я их навещал и знал, что многие в эту бригаду стремились. А пока мы маялись в ямокопательной бестолочи или убивали отнятое у нас время, и спасало нас лишь какое-нибудь рукоделие, стрём, которым запрещено заниматься.

Я в отгороженной клетушке писал. Зная о том, что как следует текущую писанину не спрячешь, и, не желая наматывать новый срок, я старался не давать повода, занимался нейтральными темами: конспекты газет и Ленина, мыслишки по этике и эстетике, написал лирический рассказ под названием «Ложь» и начал от нечего делать автобиографическую эпопею, издалека, прям с самого детства — «Восхождение к пропасти». Повествованию предшествовал эпилог о загадочном аресте некоего Леонида Павловича Филиппова (кстати, одноименного героя моего изъятого при обыске рассказа «Вдали за косогором») от лица его близкого друга, у которого оказались дневники и записи героя, и вот этот друг по знакомству и материалам решается проследить всю жизнь Леонида Павловича, чтобы разгадать, что же все-таки привело его на скамью подсудимых, а может быть к смерти, как складывались характер, жизнь, мышление и почему Л.П. пошел на духовный разрыв с обществом, не простившим ему этого. И был эпиграф из Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».

Художественное писание мне давалось с трудом, но времени впереди было много, за философические эпизоды из детства срок добавить вроде бы не должны, и я потихоньку начал восстанавливать эпизод за эпизодом из первых видений и раннего сознания Л.Павловича. Скоро я понял, что на весь замысел не потяну, писать было неимоверно трудно, но это были лучшие часы и дни в лагере, потому что тогда я забывал, где нахожусь, творческие муки казались огромнее всех житейских и лагерных мук, паскудная реальность казалась такой мелочью, такой нелепостью по сравнению с тем, что я делал. За бумагой была настоящая жизнь, я не убивал, а отвоевывал отнятое у меня время, я жил наперекор судьбе и был счастлив.

Но вот этого как раз и нельзя было делать. Меня ведь потому и посадили, и держат здесь, чтоб не писал. Вызывал «хозяин»: «Пишешь?» — «Пишу». — «Что?» — «Да так, нейтральное». Николай Сергеевич сердился: «Допишешься, работать надо!» — «Так я между делом, в перерывах, простои бывают…»

— «Я вам покажу там простои, всех разгоню к ебаной матери! — И уже строго-официально, — я запрещаю вам писать, понял!»

— «Ну, Ник. Сергеевич, базарить-то вы не запрещаете, так какая разница трепаться я буду или писать?»

— «Большая! Трепись… о девках, а за писанину посадят — мало тебе одного срока? Оперчасть плохо работает — вот что. Накажу, чтоб все у тебя забрали. Лучше сожги и сиди спокойно до конца срока».

Однако оперчасть работала неплохо. Помимо того, что кто-то из бригады регулярно докладывал, кто там в бендеге чем занят, ведь знали же откуда-то, что я пишу, часто налетали опера и прапора. Но эти набеги ничего не давали — до нас было трудно добраться незамеченным. А тонкую ученическую тетрадь было, где спрятать. Поначалу, правда, тетрадь с жизнеописанием Леонида Павловича я далеко не прятал: кому, думаю, нужна — чистая беллетристика. Все-таки забрали и не отдали. Пришлось начинать заново, но теперь я уже прятал основательно. Зам. нач. по режиму и оперативной работе Ромах несколько раз как-то мимоходом спрашивал: «Что не сгорела?» — «Что?» — «Ну, эта ваша бендега». Шутки какие-то странные. Но всего удивительнее было, когда выяснилось, что он не шутил. Это случилось вскоре после Нового года.

Новый год