Зона

Я написал заявление и отнес начальнику колонии Зырянову. После обеда вызывают в штаб. ДПНК старший лейтенант Багаутдинов («Бага») сажает меня в своем кабинете за стол и заводит душевную беседу. Мол, Пономарев говорит, что не бил, а просто сделал мне замечание, ведь правда я нарушил форму одежды, пуговица у меня была не застегнута? и нечаянно меня толкнул. От меня требуется написать новое заявление — вот с такой версией, из которой бы следовало, что в первом заявлении я оклеветал скромного прапорщика. Я сказал, что коли так ставится вопрос, то я напишу прокурору, тем более, что у Пономарева это не первый случай руко- и ногоприкладства и полно свидетелей. «Ну, а если он перед вами извинится?» «Тогда посмотрим, но врать на себя я не буду». Бага оставил меня за столом, а сам вышел. Долго никого не было. Затем пришел Пономарь. Вы не поверите, но он понуро стоял передо мной и просил прощения: «Извините… погорячился… сам не знаю как вышло… больше не буду». Большой рыжий детина, гроза зоны канючил, как ребенок. Ну, как судить их за жестокость, если они дебилы? Судить надо тех, кто ставит этих дебилов для работы с людьми, кто натравливает их на людей. Я сказал, что извиняю его при условии, что он никого больше пальцем не тронет. «Клянусь, честное слово, никогда…» Ах, как он смотрел на меня! Казалось, скажи и брякнется на колени. Это уж было чересчур, пример того, как тот, кто унижает других, сам легко идет на унижение. В этом, собственно, низость всякого произвола — его возвышает только сила, перед другой силой он падает ниже, чем те, кого он унижает. Стало неловко и даже жалко Пономаря. Можно ведь извиниться, не теряя достоинства. Только его у них нет: ни тогда, когда они лупят, ни тогда, когда их лупят. Весь этот гонор перед беззащитными зеками — одна показуха: молодец среди овец. И непривычно мне было в зековской робе вдруг поменяться с ним местами. С чего бы такая честь? Помня о просьбе Баги, я сказал Пономарю, что, поскольку мы с ним договорились, готов извинить его и в письменной форме попросить, чтобы его не наказывали: «Нужно такое заявление?» «Не знаю, — растерялся Пономарь, — и тут увидел вошедшего Багу, — начальник скажет». Я написал новое заявление.

Но Пономаря все-таки наказали. Зырянов сказал мне, что дали ему, то ли пять, то ли семь суток гауптвахты. Затем его перевели на ту сторону к солдатам в роту, на зоне Пономарь больше почти не появлялся. Это произвело сенсацию, случай неслыханный, чтобы менты так наказали за то лишь, что ударил он зека. «Боятся тебя, профессор», — с восхищением говорили зеки. А мне, думается, не все так просто. Конечно, хозяин не хотел дурной огласки о зоне, не хотел прослыть держимордой. Наказав Пономаря, он в этом смысле подстраховал свою репутацию. Но почему так строго, я же просил его совсем не наказывать. Зырянов на этот вопрос мне не ответил, потом дошло, что у Пономаря еще были какие-то грехи — заодно и вкатили. Но всем было выставлено так, что из-за меня, по моей жалобе. И я заметил, что с той поры менты и особенно прапора стали на меня коситься. Теперь уж чуть что — спуску не жди. Так оно впоследствии и случилось.

Шмонали меня уже более тщательно, чем раньше. По любому поводу дергали сразу в штаб, в контролерскую, заставляли писать объяснительные, я обычно отказывался, все равно составлялся протокол, но поводы были столь смехотворны или надуманы, что начальство отпускало меня восвояси. Так что хитрый Зырянов убил двух зайцев, одним из которых был я. Вот такая, оказывается, есть в их арсенале защита, которая хуже наказания. И естественно, в отношении других зеков с мордобоем вовсе не полегчало. Били и продолжали бить.

Буквально через несколько дней после моего инцидента, вечером в отряде ко мне подошел Кальчура и задрал нательную рубаху: красно-синее брюхо. «Кто тебя так?» «Прапора». «Иди немедленно в штаб и доложи ДПНК, если не примут меры, я помогу тебе написать заявление». Конечно, в другое время ни Кольчура, никто другой в штаб бы не пошел — за жалобу еще добавят. Но ведь только что наказали Пономаря, все об этом знают. Кольчура посомневался и все-таки пошел, уж больно было ему обидно. На следующий день вдруг узнаю, что Кольчура не вернулся со штаба, дали ему десять суток.