Зоология и моя жизнь в ней

В 1972 г. я переехал из Новосибирского Академгородка на работу в московский Институт эволюционной морфологии и экологии животных (ныне – Институт проблем экологии и эволюции). Здесь мне была предоставлена возможность выбрать лабораторию, чья тематика соответствовала бы моим научным интересам. К этому времени у меня накопилось огромное количество магнитофонных записей голосов множества видов птиц, в том числе сорокопутов и каменок. Этот материал требовал обработки, осуществить которую можно было лишь с помощью специальной, самой современной лабораторной техники. В Институте ею располагала только Лаборатория биоакустики. Это обстоятельство и определило мой выбор.

В действительности, главным направлением исследований Лаборатории была не биоакустика, а гидродинамика водных животных, в то время – в основном дельфинов. Этим занималось большинство сотрудников под руководством заведующего лабораторией, физика по образованию, Евгения Васильевича Романенко[115]. Тема относится к области биофизики и требует весьма серьезного технического оснащения для проведения опытов с животными. Объектом их служили дельфины афалины, которых содержали на биостанции Малый Утриш, принадлежавшей Институту. Каждое лето к дверям лаборатории, ютившейся тогда в подвале жилого дома, подгоняли два огромных трайлера. Туда грузили тяжеленные ящики с оборудованием (стационарные магнитофоны; кинокамеры, сконструированные самими инженерами нашего коллектива; вольтметры; амперметры; осциллографы; генераторы; запасные части к приборам; и уйма вещей, назначение которых мне было совершенно неизвестно). Погрузка занимала обычно целый рабочий день. Трайлеры направлялись на юг, в Краснодарский край, где на берегу Черного моря, между городами Новороссийск и Анапа, располагалась научно-исследовательская база. Туда на два-три месяца уезжали на все лето почти все сотрудники лаборатории, так что ее помещение в это время фактически пустовало.

Что касается биоакустики, то здесь темой исследования была вокализация все тех же дельфинов. Этими вопросами занимались Владимир Ильич Марков («Ильич», как его шутливо называли в кругу знакомых, по аналогии с другим персонажем с идентичным прозвищем) и две его сотрудницы Влада Тарчевская и Вера Островская. Материалом для их исследований служили записи голосов этих животных, полученные ими самими на Малом Утрише, обработка этих фонограмм на приборах для получения «видимого звука», классификация этих акустических сигналов и попытки установить их коммуникативные функции.

Именно на почве двух последних из этих задач я пытался найти общий язык с группой Маркова. В остальном же, в помещении, сплошь заставленном приборами непонятного назначения, я чувствовал себя «белой вороной». Очевидно, именно так воспринимали меня первоначально и инженеры, занятые серьезным мужским делом: вольтметры, паяльники, переплетения разноцветных проводов, разъемы «мама» и «папа» и все такое прочее. А тут голоса каких-то птиц!

Впрочем, в лаборатории меня приняли, в общем, доброжелательно, несмотря на казавшуюся коллегам экзотичность моих интересов. Виталий Янов, готовивший кандидатскую диссертацию по гидродинамике дельфинов, охотно советовался со мной по общим вопросам биологии. Владимир Чикалкин, наш инженер, мог, как все мы были уверены, подковать блоху своими золотыми руками. Он вытачивал для меня на токарном станке детали, с помощью которых я пытался модернизировать допотопную фотоаппаратуру, выпускавшуюся тогда в Стране Советов. В общем, жить было можно.

Страсти вокруг сонографа

Единственным прибором, на который я смотрел с вожделением, был сонограф американской фирмы Kay Electric. Фактически именно из-за него я оказался в этом чуждом мне мире технических устройств. Машина позволяла получать изображения звуков при самых разных режимах и измерять с высокой точностью такие их параметры, как длительность сигнала, его частотные характеристики, амплитуда и многое другое. Обработав на сонографе километры магнитофонной пленки с моими записями голосов каменок, я получил бы еще один ключ к выяснению степени сходства и различий в вокализации разных видов и, соответственно, меры их эволюционного родства.

Но не тут-то было! Прибор находился в полном распоряжении Маркова, и он сразу же дал мне понять, что сама возможность использования сонографа мною лично абсолютно исключена. Взамен мне обещали помочь в обработке небольших объемов материала, если в этом появится срочная необходимость. Это было тем более обидно, что сам Марков и его сотрудники включали сонограф сравнительно редко, и большую часть времени он оставался свободным, символизируя всем своим видом благополучие в техническом оснащении лаборатории. Такая же машина существовала в Москве лишь в еще одном экземпляре – в неком лингвистическом институте, где занимались изучением акустики речи.