Зоология и моя жизнь в ней

Теперь объясню причины, подтолкнувшие руководство Института одобрить прожекты Маркова. Дело в том, что использование дельфинов в качестве объекта исследований имело еще и иные, гораздо более серьезные цели. Первыми их увидели прагматичные американцы, решившие, еще до начала бума вокруг «языка» дельфинов, использовать этих животных в военных целях. Издавна ученым были известны замечательные способности дельфинов ориентироваться в толще воды с помощью эхолокации[116]. Особи, дрессированные специальным образом, уже во время войны во Вьетнаме (1965–1973) патрулировали военно-морскую базу США в Камрани. Они помогли поймать несколько десятков пловцов-диверсантов, когда те пытались прикреплять магнитные мины к бортам американских кораблей. В 1960-х гг. в Сан-Диего (Калифорния) по специальной программе военно-морских сил США проводили интенсивную дрессировку дельфинов, а также морских львов. Таких «военных» дельфинов американцы использовали и много позже – во время двух войн в Персидском заливе.

Но могли ли мы отстать от американцев? Конечно же, нет. Уже в 1965 г. на побережье Черного моря был создан научно-исследовательский центр для изучения использования морских млекопитающих в военных целях. Годом позже в Казачьей бухте Севастополя основали первый советский военный океанариум. В нем содержали и тренировали 50 дельфинов афалин. Их готовили для патрулирования и охраны акваторий, уничтожения диверсантов и поиска самых разных объектов, включая мины и подводные лодки.

Военное ведомство СССР ассигновало на эти цели огромные деньги, так что академическим институтам просто грех было не принять участия в их «распиле». Так программы по разным аспектам биологии и поведения дельфинов появились сразу в нескольких этих учреждениях. В том числе – и в Лаборатории биоакустики Института эволюционной морфологии и экологии животных АН СССР. Самой бесперспективной из этих программ оказалась, как и следовало ожидать с самого начала, та, которую возглавил Марков.

Мои дебаты с Марковым

Коллеги из группы Маркова занимались примерно тем же, чем и я, когда пытался описать полный акустический репертуар того или иного вида каменок. Суть работы в том, чтобы выявить регулярно повторяющиеся элементы и составить их каталог. Впрочем, они обладали существенным преимуществом, имея возможность распознавать и сравнивать звуки по их графическим изображением, а мне до сей поры приходилось делать это на слух, что требовало большого напряжения памяти. Типологизация элементов репертуара с помощью сонограмм в чем-то похожа на изыскания дешифровщика мертвых языков, письмо которых осуществлялось на камне посредством картинок-пиктограмм или значков типа иероглифов.

Но лингвист, пытающийся разгадать смысл текста, написанного тысячелетия тому назад, твердо убежден в том, что он несет некое конкретное языковое содержание. Марков же и его сотрудники решили изначально, что сигналы, которые они изучают, также должны обладать неким значением, которое, как они полагали, им удастся выяснить. Разумеется, это было фатальной ошибкой, основанной на слепой вере в справедливость фантазий Лилли и его последователей.

Да и трудно было проявить здоровый скептицизм, отказавшись, к тому же, от дополнительного финансирования увлекательных поисков Министерством обороны. Укреплению веры в существование языка у дельфинов способствовал и общий информационный фон тех лет, Вот как его описывает биолог У. Фитч в книге «Эволюция языка». «В пору моей юности средства массовой информации были переполнены вымыслами о “языке дельфинов” и о том, что у обезьян, выращенных людьми, нет предела в способности развивать навыки в обучении языку… Казалось, что вот-вот появится новый доктор Айболит, который научится расшифровывать языки разных животных, и я волей-неволей верил в это. То, что мы видим сегодня, рисует довольно-таки любопытную картину. Вопреки интенсивным поискам в пользу такого рода предсказаний, выясняется нечто совсем иное. В частности, шимпанзе способны в естественных условиях транслировать богатую информацию об эмоциональном состоянии особей, что, разумеется, обеспечивает адекватность социальных взаимоотношений внутри их сообщества. Однако референтность[117] в этой коммуникативной системе весьма ограничена, не говоря уже о возможностях создавать новые по содержанию сообщения, что в неограниченной мере свойственно языку человека».

Мои споры с Марковым разгорались почти каждый раз, когда мы оба одновременно оказывались в лаборатории. Я пытался предостеречь его от того, чтобы ставить телегу впереди лошади (искать смысл того, что может оказаться совершенно бессмысленным), его главным аргументом было следующее. «Но ведь вокализация дельфинов, – говорил он, – система очень сложная, и не может быть, чтобы такая сложность не воплощалась бы в определенной коммуникативной функции».