Зорге

При таком варианте судебного следствия обвиняемые были лишены права пользоваться адвокатом и права на суд присяжных. С июня по декабрь 1942 года их судьба полностью оказалась в руках судей: в случае с Зорге и Одзаки – судьи Накамура Кодзо, Клаузен и Мияги – судьи Камэяма. Интенсивность допросов возросла: бывшего руководителя группы привозили в суд 45 раз, Одзаки – 28, Клаузена – 23, Мияги – 20 раз. Все тот же переводчик с немецкого Икома Ёситоси оставил нам воспоминания об этом: «Во время следствия, проводившегося прокурором Ёсикава, время допросов не было точно определено, оно устанавливалось в зависимости от наших условий и обстоятельств. Поэтому все было относительно свободно. Но когда началось расследование в суде, все изменилось. Это было официальное судебное разбирательство. Месяц за месяцем в страшную жару я приходил в прокуренную дымную комнату судьи и с утра до вечера, обливаясь потом, переводил.

Зорге привозили в суд из тюрьмы в четырехместном тюремном автомобиле. Его руки были скованы наручниками, а на голове был надет специальный тюремный головной убор – закрывающая лицо соломенная шляпа амигаса. Зорге иногда просил через меня снять наручники, но его просьбы отклоняли, говоря, что это против правил.

Расследование теперь велось еще более сурово, нежели во время допросов прокурора Ёсикава. Теперь и Зорге, и я не только были лишены возможности поговорить, но не могли произнести лишнего слова даже шепотом. Протокол допроса, составленный судьей на японском языке, я должен был тут же перевести на немецкий и дать прочесть обвиняемому. Все это было крайне сложно. Текст длинный, сплошной, без знаков препинания, написанный особым стилем судейского языка»[707].

На первом же допросе Зорге снова попытался запутать дело. Он заявил судье: «В зачитанном сейчас тексте имеются искажения, касающиеся таких фактов, как дата окончания мной школы, как деятельность моего деда, и некоторые другие. Однако все они не являются столь уж существенными. Но вот что меня привело в изумление: в этом тексте утверждается, будто моя деятельность направлялась именно Коминтерном, хотя в действительности ни я, ни моя группа никаких связей с Коминтерном не имели»[708]. Судья Накамура на первых шести допросах еще пытался добиться от Зорге признания в работе на Коминтерн, а потом задал простой вопрос: «Но сейчас обвиняемый продолжает придерживаться коммунистических убеждений?» Зорге честно ответил «да», и тема была закрыта: раз коммунист – значит, Коминтерн. Теперь уже наш герой с фанатичным упорством пытается бороться за то, чтобы его и соратников признали работающими на советскую военную разведку: «Среди членов моей группы я являлся единственным, кто был советским коммунистом, другие же участники группы вообще не являлись членами какой-либо компартии». Зорге наконец-то осознал опасность создавшегося положения и по отдельности отрицал связь каждого из своих агентов с Коминтерном, пытаясь увести судебное расследование от версии о специальной подрывной группе, ставящей задачу изменения государственного строя Японии[709].

«Зорге спокойно слушал протокол допроса, составленный судьей и переведенный мной на немецкий язык, – вспоминает Ёситоси Икома. – Временами он указывал на неточности, настаивал на внесении исправлений, иногда протестовал, но чувствовалось, что все это ему порядком наскучило… В тех случаях, когда Накамура высказывал суждения, приходившиеся не по вкусу Зорге, или же задавал вопросы, задевавшие его за живое, Зорге в гневе стучал по столу, а после этого он не отвечал, что бы ему ни говорили»[710].

Второй главной задачей Зорге во время процедуры ёсин стало доказательство того, что всю информацию, которую он получал, либо вообще нельзя было считать секретной, либо она добывалась в посольстве Германии, за что японский суд не имел права преследовать иностранца. Зорге настойчиво проводил эту линию и в отношении Одзаки, говоря, что получал от него информацию, добытую не из каких-либо секретных источников, а лишь являвшуюся субъективной оценкой, сделанной Одзаки на основе личных наблюдений. То же самое касалось Вукелича (ни по своему положению, ни по своим связям Бранко не имел какого-либо доступа к секретным источникам) и Мияги (который по своему общественному положению также не мог получать какие-либо важные сведения. Чаще всего информация Мияги – это его личная оценка тех или иных событий, ставших уже достоянием гласности).