Зори лютые

– Пошлю, князь Михайло, такого слугу, какой птицей в поднебесье пролетит, а уж государю грамоту твою доставит. Сегодня же отряжу гонца.

Глинский, не поднимаясь, повернулся, вытащил из ящика свернутый в свиток лист пергамента, протянул Курбскому.

– От того, князь Семен, как скоро станет известно государю Василию написанное здесь, зависит многое… Ну, прощай, князь.

* * *

Приглянулась Настюша тиуну, принялся он друзей уговаривать: «Не отдал Аниська девку добром, возьмем силой».

А товарищи у Еремки ему под стать, без жалости. Мельник Влас, коротконогий, морда сытая, от жира лоснится, да егерь Тимоха, на Еремку смахивает, подбородок зарос рыжей бородой.

У Власа мельница водяная на плотине. Ниже запруды омут, за мельницей лес. Глухомань. Для лешего самые любимые места. Поговаривали, что мельник знается с нечистым. Так ли, нет, но был Влас угрюм и на добро скуп.

В апреле-пролетнике задождило, развезло. С полудня Еремка с Тимохой завернули на мельницу. Пусто. Завоза до новины нет, и колесо стоит мертво. Влас спал. Услышав гомон, поднялся нехотя, глаза продрал. А Еремка с Тимохой уже за стол усаживаются. Тиун рукавом пыль смахнул, на край стола грудью навалился, зевнул. Почесал мельник затылок, спросил:

– Откель?

Тимоха свое проронил:

– Тащи бражку.

Влас голову в угол сунул, достал жбан и корчагу.

Пили, хмелели мало. Закусывали луковицами и сушеными окунями.

Незаметно ночь подступила. Влас огонь высек, вздул лучину. Еремка в который раз завел свое:

– Проучим Аниську.

Влас отмалчивался. Тимоха отвернулся от Еремки, разгрыз луковицу, прожевал с хрустом. Потом стукнул кулаком по столу, прохрипел:

– Айдайте! – и поднялся.

Под сапогами жалобно скрипнули половицы. Вышли с мельницы. Темно.

Дождь прекратился. Безвременно. В ночном лесу ухал и плакал филин. Отвязали коней. Не подседлывая, охлюпком, поскакали в сельцо. У Анисимовой избы остановились, привязали коней к дереву.

Еремка потоптался у двери. Тимоха оттолкнул его.

– Будя, чего пляшешь. Не затем ехали.

Ввалились в избу. Мельник с егерем подмяли сонного Анисима, связали. А тиун тем временем Настюшу за косу из избы выволок, кинул на круп коня, погнал из сельца. Тимоха с Власом за ним.

На крик пробудилось все село. Всполошились мужики, вдогон кинулись, да Еремку с дружками ночь укрыла.

* * *

Узнал Анисим, кто его обидчики. Наутро, едва рассвело, отправился на княжеский двор. Долго дожидался тиуна. Тот заявился чуть не в полдень, весь взъерошенный, глаза с похмелья мутные. Увидел Анисима издалека, с коня соскочил, руки в бока упер, спросил грозно:

– Чего надобно?

Подошел Анисим поближе, взмолился:

– Отдай Настю…

– Какую такую? – оскалился Еремка.

– Аль не знаешь? К чему глумишься? Тебе потеха, а мне – печаль.

Тиун нахально рассмеялся:

– Я тебя на поле упреждал, сам виновен.

– Добром прошу, – снова сказал Анисим. – Не доводи до княжьего суда.

Еремка рассердился, крикнул:

– Княжьим судом стращаешь? А этого не хотел? – и ткнул под нос Анисиму кукиш. – Я сам тут для вас, смердов, суд и расправа. Убирайся добром. Не был я у тебя и ведать ничего не ведаю!

Не стерпел Анисим, сжал кулаки, кинулся на тиуна. Тот взвизгнул, отпрянул. На подмогу Еремке кинулись холопы. Избили Анисима, за ворота выволокли…

Пошел Анисим в Кремль правды искать у государя, но рынды не то что в хоромы великокняжеские не впустили, еще и взашей с высокого красного крыльца столкнули.

Не день и не два, до самого мая, травня-цветенья, мыкался Анисим в поисках Настюшки, да так и не нашел.

Караульный мужик, что ночами сторожил княжеское подворье, сжалился над Анисимом, сказал: «Не ищи ее здесь. Нет тут твоей Насти. Лихой человек тиун…»

* * *

День у Сигизмунда начинается поздно. Еще король спит, а в передней уже толпятся паны, ждут королевского выхода. Переговариваются, подчас бранятся меж собой.

На второй день после сейма у панов только и разговоров, что об отъезде королевского маршалка. Обсуждают паны, шумят. Всех больше поносит Глинского Ян Заберезский.

– Гордостью обуян маршалок, оттого и правды не терпит! – кричит он, размахивая руками.

– От правды бежит, – подхватывают Яна в несколько голосов паны.

Седой воевода Лужанский поддакивает:

– Многими привилегиями наделен князь Михайло. Не оттого ль вознесся высоко?

Заберезский подбежал к нему, затряс головой:

– Верны слова твои, воевода. Лишить Глинского привилегий!

– И земель! – в тон Заберезскому выкрикнул один из панов.

Пан Радзивилл согласно покачивает головой.

За гомоном не заметили короля. Он остановился в дверном проеме, глаза сощурены.

– О чем спор, панове?

У Сигизмунда голос резкий, высокий.

Ян заторопился к королю, растолкал панов.

– Король и великий князь, маршалок Глинский отъехал из Вильно.

Сигизмунд нахмурился, недовольно оборвал:

– А разве паны литовские лишены вольностей? Эка невидаль, маршалок Михайло Вильно покинул. Так из-за того всколготились, королю сон разогнали. – И уже спокойней добавил: – Вчера Глинский, завтра – ты, Ян, либо ты, воевода Лужанский. Не стоит об этом речи вести, панове.