Зори не гаснут

«Сейчас начнет распекать», — с досадой думаю я. Но он только кратко замечает:

— Конечно, вы сами понимаете — от этого пользы мало. А если бы собрать народ да выступить с фактами в руках, показать, какой она вред приносит, как калечит людей. Да эти больные выступили бы и сказали: «Бабка не вылечила, а врач вылечил». Это было бы да…

«А побить бутылки мы и без вас сумели бы», — мысленно продолжаю я его слова.

— Осенью и весной много народу болеет гриппом. Много трудодней грипп у нас отнял. Да и осложнения. А летом — энцефалит. Было два случая. Значит, тоже с колхозниками надо побеседовать, как предохранить себя от клеща. Также о вреде алкоголя, А то стыдно сказать: самогон гонят. Не часто, но случается. Гаврюшкина даже продавала. Правда, наши комсомольцы это дело быстро прикрыли. И водка нам сильно мешает. Хотя бы киномеханик наш, частенько бывает не в себе. Неважно у нас с техникой безопасности. Случай с Андреем не единственный. Я, как механик, беседую, но этого недостаточно.

Чем дольше мы ходим по селу, тем яснее мне становится, что план мой никуда не годится. Я останавливаюсь и рву его на мелкие клочки. Ветер катит их по земле. Куры бросаются им вслед, пробуют клевать и разочарованно отходят. Несъедобно.

Новиков словно ничего не замечает. Советует:

— В магазине, на складе побывайте. А главное, с людьми познакомьтесь, пройдите по избам, потолкуйте. Многое яснее станет.

Расстались, когда уже темнело. Жму ему руку, благодарю. Иду домой и думаю: «Еще один урок жизни. И сколько их еще будет? Но разве можно иначе? Так и надо — через ошибки, через срывы идти вперед». Тороплюсь домой, чтобы немедленно сесть за стол и записать новые мысли.

ОПЯТЬ ПРОШЛОЕ

Надя Невьянова каждый день приносит газеты. Приходит она обычно после обеда и, если погода сухая, приближается к столу, складывает газеты на его угол и говорит:

— Это вам.

Если погода дождливая, она осматривает свои ботинки, протягивает газеты с порога и, смешно морща нос, произносит озабоченно:

— Не буду проходить, наслежу вам…

Сегодня она принесла письмо, радостно отдала его мне в руки.

— Вот вам, пожалуйста.

Она выговорила это «пожалуйста» очень забавно, с такой интонацией, как будто это она постаралась, чтобы мне написали.

Нет, письмо не то, которого я жду. Это отпечатанная на машинке разнарядка на медикаменты.

Спрашиваю Надю о здоровье Полины Михайловны. Она несмело присаживается на краешек дивана, уверяет меня, что спешит, порывается уйти. И все-таки остается.

Так получается почти ежедневно. Вначале девушка дичилась, отвечала на мои вопросы односложно, но теперь держится просто.

— Виктор Петрович, — выспрашивает она, — трудно учиться в мединституте?

— Трудно, Надя.

— Вы рассказали бы… — Она волнуется, теребит химический карандаш, привязанный бечевкой к почтовой сумке. — Рассказали бы… ведь там трупы вскрывать надо. Не знаю, осмелилась ли бы я?

Она сидит, широко распахнув ресницы, подавшись вперед, ожидает, что я скажу.

— Да, Надя. Неприятно и тяжело. Первый раз я даже потерял сознание. Потом отвращение как-то притупилось, но окончательно так и не привык. Можно привыкнуть к крови, к гною, но к смерти привыкнуть нельзя.

— Как же вы? Против себя шли?

— Против слабости своей. Этого ведь не обойдешь… Это на пути врача…

Мне хотелось добавить: «как роды на пути женщины», но не добавил — побоялся показаться грубым.

Пока я говорю, лицо Нади вытягивается, она встает с дивана, подходит к книжной полке.

— Можно посмотреть?

Берет «Физиологию человека», открывает, рассматривает иллюстрации.

— Возьми, почитай, — предлагаю я.

Она сует книгу под мышку, уходит.

Почему она спрашивала про мединститут? Ведь прежде она думала поступать в сельскохозяйственный.

Славная девушка. Когда она приходит, я беспричинно радуюсь. В ней есть что-то такое чистое, правдивое, что рядом с ней невольно желаешь быть таким же чистым и правдивым. Мне кажется, я никогда не смог бы солгать ей.

Не могу представить себе ее в анатомичке. Это не для нее. Вспоминаю, как несколько лет назад первый раз я присутствовал на вскрытии. До тех пор мне не приходилось видеть мертвых. Когда на улице звучала траурная музыка и показывалось погребальное шествие, я уходил прочь, поддаваясь какому-то непонятному чувству робости.

На мраморном столе лежало тело девушки, приготовленное к вскрытию. Она погибла при автомобильной аварии всего час или два назад. Нежные девичьи груди чуть поникли. Вдоль тела на мраморе лежали ее руки — бессильные, бледные, с узкими накрашенными ногтями. Она вся была еще как живая, но то, что она, такая юная, красивая, лежала перед нами, не стыдясь своей наготы, внезапно открыло мне самое страшное в смерти — бесчувственность, безразличие ко всему на свете.

Странным и неправдоподобным показалось мне, что жизнь вокруг продолжает свое привычное течение. На улице гремел трамвай, по небу текли жизнерадостные, нарядные облака, и курносая студентка, склонившись у подоконника, записывала что-то в тетрадь автоматической ручкой.

Патологоанатом взял в пальцы скальпель так, как берут карандаш. Все медленно поплыло у меня перед глазами.